Николай Рерих. Мистерия жизни и тайна творчества - Анна Марианис

Разумеется, это мнение было в корне ошибочным. Но и при жизни Рерихов, и сейчас, в наше время, есть немало тех, кто оценивает научные и духовные интересы Рерихов, связанные с философско-эзотерическим наследием Востока, именно как непонятные и далекие от реальности «оккультные эмпиреи». В действительности, конечно, и Николай, и Елена Рерихи интересовались не «оккультными эмпиреями», а практикой духовного самосовершенствования, преподанной им Учителем Мориа. Основой этой практики были не «потусторонне-практические» приемы, а вполне посюстороннее нравственное самосовершенствование и углубленная духовная и творческая работа с целью развития всех высших способностей сознания и психики. Не случайно много лет спустя С. Н. Рерих писал о своем отце: «Он считал, что его творческая жизнь, его искусство – это только пособники самоусовершенствования. Он всегда работал над самим собой прежде всего. Он хотел подняться над тем, кем он был, и закончить свою жизнь более совершенным человеком. И в этом он преуспел».[210]

И. Э. Грабарь (1871–1960)

Однако духовно-нравственное самосовершенствование не имеет ничего общего с псевдооккультизмом, который всегда осуждали Рерихи и который некоторые даже интеллигентные люди (в том числе и И. Грабарь), как правило, не отличают от истинной духовности.

Спиритические эксперименты, проводимые иногда Н. Рерихом, не были для него самоцелью, они были связаны лишь с попыткой понять природу загадочного явления. Но как только Рерихи поняли истинную природу спиритических феноменов (это произошло после их вступления в общение с их духовным Учителем, Махатмой Морией), спиритизм навсегда перестал интересовать их. Более того, Е. И. Рерих в своих письмах последователям не раз предупреждала всех об опасностях спиритизма и недопустимости занятий им: «Очень хорошо делаете, остерегая против увлечения спиритизмом. <…> Вы правильно называете спиритизм и все занятия магией духовным развратом, ибо спиритизм есть насилие, есть открывание дверей, в большинстве случаев, сущностям из низших слоев Тонкого Мира и, конечно, так же, как и магия, не может входить в эволюцию».[211]

Следует отметить и еще одно обстоятельство. Биограф семьи Рерихов П. Ф. Беликов подчеркивал, что, интересуясь необычными явлениями и духовными учениями, художник никогда не утрачивал объективного, критического отношения к ним. Рерих был не только художником, но и ученым, и подходил ко всем явлениям жизни не как мистик, безоговорочно верящий в чудеса, а как исследователь. О том же свидетельствовали и ближайшие сотрудники Рериха, знающие о его духовных интересах. Личный секретарь Рериха Владимир Шибаев писал в своем очерке о нем: «Рерих верил в основу древневосточных философских систем, причем всегда подчеркивал необходимость строго научного подхода ко всем областям знания. Хотя многие считали его мистиком из-за его интереса и любви ко всему необычному, он ничего не брал на веру, если это противоречило истине, не было научно обосновано или было неподтверждаемо. К примеру, если философия Востока настаивала на силе мысли, которую можно развить до такой степени, что она сможет даже двигать предметы, то он настаивал на подробном научном исследовании, прежде чем принять это, поступал так всегда. В Гималаях мы видели многое из того, что на Западе кажется необычным зачастую просто потому, что в Европе этим не занимались и потому ничего не достигли в этих областях. Рерих считал, что «не следует умалять того, чего не ведаешь».[212]

Шибаеву вторил М. В. Бабенчиков: «Не называйте Рериха «мистиком». Не возводите хулу на знание, недоступное вам. Помните, что «отрицающий великую реальность всего сущего так же невежествен, как отрицающий беспроволочный телеграф, радий, передачу снимков на расстояние и все те реальные научные вещи, которые так недавно казались сказкой».[213]

П. Ф. Беликов подчеркивал, что Рерихи продвигались в своем постижении мира духовных явлений осторожно, тщательно взвешивая и анализируя факты. «Следует отметить, с какой осторожностью, осваивая формулу «руками человеческими», Н. К. относился ко всему «сверхъестественному». Среди русской интеллигенции конца XIX – начала XX вв. наблюдалось сильное увлечение оккультизмом и спиритизмом, с чем Н. К. столкнулся очень рано и, судя по письмам к Е. И., имел с нею на эту тему беседы. Не забудем, что Н. К. был уже знаком с произведениями Е. П. Блаватской и часто встречался с авторитетными для него лицами, принадлежность которых к различным оккультным группировкам несомненна. Тем не менее, соприкоснувшись с неопровержимым для себя фактом «сверхъестественного» при сеансе со столиком, Н. К. не поддался очевидности необъяснимого для него факта, не принял его «на веру».[214]

Характерно и следующее высказывание из литературных работ Рериха, на которое также обратил внимание П. Беликов: «Уже не смеемся, а только не доверяем перевоплощению. С недоумением подбираем «странные» случаи. Иногда страшимся их. Уже не бросаем их в кучу огулом. То, что четверть века назад было только смешно, теперь наполняется особым значением».[215]

В процессе духовного самосовершенствования Рерихам помогали присущий им от рождения огромный духовный потенциал и интуиция, являющиеся результатом долгого опыта. В эзотерической философии Востока, основные положения которой Рерихи разделяли, говорится о том, что человек живет на свете не единожды. После смерти физического тела душа-сознание переходит в мир иной, а затем вновь воплощается на земном плане в новой личности и продолжает земной путь самосовершенствования. Чем больше воплощений пройдено человеком и чем больше труда он приложил в прошлых жизнях, тем богаче его духовный потенциал. Как писал П. Беликов в своей монографии, Рерихи во многих прошлых воплощениях были учениками и сотрудниками Учителя Мориа. Благодаря сверхсознательной памяти опыта прошлых жизней, появлявшейся в виде интуитивных знаний, путь их духовной самореализации был исключительно быстрым и успешным. Но он был основан не на углублении в «оккультные эмпиреи», как считал И. Грабарь, а на гармоничном сочетании духовного знания и рационального жизненного опыта.

Глава 9

Станковая и монументально-декоративная живопись в 1905–1914 ГОдах

Новый этап

По мнению искусствоведов и биографов Рериха, 1906 год стал началом нового, зрелого этапа в живописном искусстве художника. В его живописи появилось много нового и в идейном, и в техническом отношении.

Первые картины Рериха были написаны маслом, но масло не удовлетворяло его – художника тянуло к более светлым, чистым, ярким краскам. Помимо масла Николай Константинович стал использовать разные техники, писал акварелью, гуашью, пастелью, темперой. К 1906 году он практически полностью отказался от масла, перешел на темперу, и на его картинах засияли яркие, чистые краски, словно сошедшие с икон Андрея Рублева. Иногда художник использовал и пастель. Художник и искусствовед Игорь Грабарь писал о Рерихе: «Он еще раз в корне переменил манеру и художественную установку, вступив в лучший, наиболее блестящий период своей художественной деятельности. Убедившись в излишней черноте картин своего предшествовавшего периода, Рерих бросил масляную живопись, перейдя исключительно на темперу. Появились те красивые, гармонические по цветам композиции, которые стали нарицательными для обозначения существа рериховского искусства: настоящее, бесспорное, большое искусство, покорившее даже скептика Серова. Особенно хороши были эскизы его театральных постановок – к «Игорю», «Пер Гюнту», «Весне священной»».[216]

В небольшой заметке «Живопись» Рерих писал о красках, с которыми он работал в самом начале своего творческого пути: «Прежде всего потянуло к краскам. Началось с масла. Первые картины написаны толсто-претолсто. Никто не надоумил, что можно отлично срезать острым ножом и получать эмалевую плотную поверхность. Оттого «Сходятся старцы» вышли такие шершавые и даже острые. Кто-то в Академии приклеил окурок на такое острие. Только впоследствии, увидав Сегантини, стало понятно, как срезать и получать эмалевую поверхность.

Масло вообще скоро надоело своею плотностью и темнотою. Понравилась мюнхенская темпера Вурма. Много картин ею написано. Стенопись в Талашкине тоже вурмовская. Серову эти краски понравились, и он просил меня для него их выписывать. С войною вообще прервалось, и сама фабрика закрылась. В то время привлекла яичная темпера. В нашей иконописной мастерской были всякие опыты. Были комбинации с клеевой темперой. Воздушность и звучность тонов дали свободу технике. С Головиным были беседы о темпере, но он часто предпочитал пастель. С маслом темпера не сравнима. Суждено краскам меняться – пусть лучше картины становятся снами, нежели черными сапогами…».[217]