Джентльмен что надо - Нора Лофтс

Голос его задрожал, и он умолк. Вождь отвернулся от англичанина и тихо плакал. Ралей был потрясен, он положил свою руку на дрожащую руку старика.

— Держитесь, друг, и поведем наших воинов на Маноа. Клянусь, вы станете свободными, и еще успеете увидеть столько детей возле себя, сколько звезд на небе.

Снова Топиавари затряс головой, но теперь в его глазах был непреоборимый страх.

— Нет-нет. Мы битые люди. Юные народы, как солнце, поднимаются на Востоке, и как солнце, старые народы умирают на Западе. Где теперь инки, или ацтеки, которые были до них, или майя? Их больше нет. Не будет и Арромайи. Вы можете разбить испанцев и стать правителями вместо них; Но придет более молодой народ и разобьет англичан, И тогда, увидев тело сына своего, вы поймете, что то, что я сказал тебе сегодня вечером, правда. Не неволь меня больше.

— В моей стране говорят, что старый конь борозды не портит, Топиавари, и урожай бывает хороший. Я предлагаю тебе оружие и мужество молодой нации. Немного мужества — и вы получите свободу для своего народа.

Но Топиавари сказал свое последнее слово:

— Не неволь меня больше.

И теперь страх переполнял его голос. Настойчивость Ралея подавляла его. Он, по всей видимости, чувствовал, что его втягивают в бессмысленную авантюру, которая лишит его народ даже той крохи мира, которая сохраняется лишь благодаря их кротости и безвестности.

Но, несмотря на то, что его чувства были омрачены страхом, по отношению к Ралею они оставались дружественными.

Масло в плошках кончалось, и ночь неумолимо надвигалась на их крохотный круг света. Топиавари коснулся своим коричневым пальцем виска Ралея в том месте, куда попал брошенный индейцем камень. Он обратился к одному из своих приближенных и что-то сказал ему на своем языке. Тот встал и поспешил в один из домиков. Он вернулся с глиняным, закупоренным пробкой кувшином в руках — изумительно раскрашенным и разрисованным изделием. Индеец осторожно вложил сосуд в руку короля, и снова присел рядом. Топиавари откупорил сосуд и понюхал его содержимое.

— Это секретная мазь, — сказал он и протянул его Ралею. — Не скупясь наложи ее на рану или на места укусов насекомых, которые ты и твои спутники так по-глупому расчесываете, что превращаете их в гнойники. Я расскажу тебе, как приготовить такую мазь. Об этом мы никогда не говорим испанцам. У них один клич — золото, и они, ради того чтобы выудить из нас будто бы известные нам сведения, пытали нас самым мучительным образом. Но они никогда не спрашивали у нас, что мы знаем о травах, и мы никогда не говорили им об этом, хотя это могло бы спасти жизнь многим из них, это надежное средство против ран, способных разбить сосуд жизни. Есть у меня еще и смесь, которая излечивает все болезни тела, а родить ребенка с его помощью все равно что сорвать с дерева зрелый плод. И про это лекарство я расскажу тебе, потому что ты разочаровался во мне за то, что я отказался отправиться с тобой в это отчаянное путешествие, и для того, чтобы, когда ты вернешься в свою страну, ты вспоминал Топиавари и не совсем презирал его при этом.

И человек, который сделал все — сначала чтобы установить дружеские отношения с индейцами, а затем обратить их в своих союзников, сел писать под диктовку Топиавари способы изготовления различных снадобий. Обманутый в своих ожиданиях, Ралей страдал и от разочарования, и от усталости, но, видя перед собой в гаснувшем, неверном свете лицо старика, он понимал, что индеец делится с ним чем-то очень ценным для себя; и отчасти из жалости к старику, отчасти из простого любопытства заставлял себя аккуратно записывать рецепты лекарств и переспрашивал индейца, просил объяснить ему всё, что сразу не схватывал.

Но даже это показалось старому вождю мало для возмещения нанесенной им, как он полагал, обиды. Так что, когда наконец Праздник закончился и индейцы, обитавшие в этой деревне, стали делиться своими одеялами и циновками с теми, кто пришел к ним вместе с Топиавари посмотреть на странного белого человека, король подошел к Ралею и сказал:

— Пойдем со мной.

Он привел его в хижину, стоявшую немного поодаль от остальных, и, пригнувшись, они прошли в низкую дверь. Три маленьких светильника слабо освещали ее внутренность, но казались при этом яркими бриллиантами после царившей снаружи кромешной тьмы. На грязном полу сидела юная индианка и нанизывала на нитку алые бусы. Поднимаясь с пола, она уронила их на пол, и они рассыпались у ее ног. Индианка робко приблизилась к Ралею.

— Испанцы забирают наших женщин и страшно оскорбляют нас, — сказал Топиавари. — Но эта девушка принадлежит мне, и я приготовил ее для тебя. Было время, когда я предложил бы тебе выбрать любую из дюжины, но едва ли найдутся теперь среди них девственницы. Однако возьми. Она твоя. — Перейдя с испанского на родной язык, он тут же что-то сказал девушке. Она кивнула в ответ и прошептала несколько слов. Топиавари взял ее за подбородок и приподнял ее голову. — Она прекрасна, — сказал он, удивляясь молчанию Ралея.

— Да, она прекрасна, — повторил за ним Ралей.

Он смотрел не на ее плоское испуганное коричневое лицо. В желтом свете ее только что умащенное маслами тело блестело, подобное бронзе, у нее были стройные коричневые ноги, а бедра и грудь были как у той девушки, которая когда-то давно на постоялом дворе лишила его невинности. Лиз была далеко от него, да и, возможно, пройдут месяцы, прежде чем он вновь увидит ее. Ралей почувствовал, аромат масел, которые делали ее тело таким блестящим, и от сладострастного запаха у него закружилась голова. Он уже не был мальчиком и, хотя его любовь к Лиз одержала верх над его амбициями, не относился к числу тех мужчин, для которых женщины значили все. Но здесь, в этой чужой стране, в компании с королем, для которого подарить девственницу гостю значило то же, что в знак гостеприимства накормить его хорошенько мясом и напоить крепкими местными напитками, он вдруг ощутил в себе дикаря, который как-то умудрялся прятаться за одеждой и речами цивилизованного человека. С какой вековой мудростью готовили ее для него! Каким крепким и податливым будет ее тело! В какое-то мгновение он возжелал ее, готов был, как говорил сам Христос, на прелюбодеяние. Но не воспоминание о Лиз остановило его, его остановила мысль о его миссии.

— Я не один, со мною восемьдесят мужчин, Топиавари, и наша цель стать друзьями индейцев, Ради достижения этой цели я запретил всем моим товарищам, как бы их ни соблазняли, дотрагиваться хотя бы пальцем до ваших женщин, И я не могу нарушать правила, которые установил для всех остальных. И тем не менее оттого, что я не могу принять вашего подарка, моя благодарность не станет от этого меньше.

— Кто узнает? — лукаво спросил старик.

— Я сам буду это знать, Топиавари, и тогда в моих приказаниях будет недоставать убедительности.

— Из таких, как ты, выходят короли, — сказал индеец просто.

Девушка стояла, наблюдая за ними. Она не понимала, о чем они говорят, но каким-то образом. до нее дошло, что ту обязанность, о которой говорил ей Топиавари, ей не придется выполнять. Она склонилась над полом и стала подбирать рассыпавшиеся алые бусы. Вид узкой коричневой спины и согнутых маленьких коленок побудил Ралея опять обратиться к старику.

— Скажите ей, что виновато табу, а не она, что она вполне пригожа, — попросил он.

Топиавари перевел ей слова Ралея, и она одарила его ослепительной улыбкой в ответ.

Они вышли из хижины, и король пожелал доброй ночи своему гостю.

Ралей долго не мог уснуть. Он лежал на спине на мягкой шкуре, которую ему постелил один из индейцев, и глядел в усеянное звездами небо, В темноте из-за деревьев слева поднялась луна, большая и красная, потом она пожелтела, поплыла над поляной и, наконец, скрылась за деревьями справа. Он думал о Лиз, о том, как лежит она теперь в одиночестве, бледненькая, беспомощная и далекая, как цветок, утопленный в глубоком пруде. Но в то же время она была менее реальной для него сейчас, чем манящий к себе город на не обозначенной ни на каких картах реке или королева, которую он видел внимающей его рассказам о взятии города. Он думал о Топиавари и его печальном смирении перед падением его народа. Так и сам он мог остаться в ожидании своего смертного часа в Шерборне. Что же это такое, что так неодолимо влечет к себе некоторых людей? Была ли это жажда похвал со стороны соотечественников, такая банальная и проходящая, как с горечью отзывалась о ней Лиз? А может, это предначертание, согласно которому они должны сыграть свою роль в драме человечества? Предположим, Колумб предпочел бы остаться на одной из узких улочек Генуи, чинить там сети и попивать винцо или Христос удовлетворился бы жизнью сапожника в лавочке Назарета… Нет, его жизнь, образец всех человеческих жизней, была предначертана во всех ее деталях, с самого ее зарождения, со всеми странствиями, со всеми трапезами, со всеми произнесенными им словами она была предопределена и известна где-то там, кому-то, даже еще до того, как Мария почувствовала всколыхнувшуюся в ее чреве жизнь. Если это мог один, почему не могут все? И кто же этот режиссер, который наделяет некоторых людей такими трудными ролями? Например, этих индейцев; или рабов из Марокко на галерах; или гугенотов во Франции. Уж не для развлечения ли все это какого-нибудь бессмертного театрала, который и сейчас смотрит на эту Богом забытую поляну среди диких лесов и, видя, что он не спит, думает: «Ралей разговаривает сам с собой»?