Мон-Ревеш - Жорж Санд

— Вы выказываете непомерное честолюбие и гордость, Натали, так стремясь повелевать. Разве моя естественная и священная власть не ограничила бы подобные деспотические устремления, если бы я жил вместе с вами, даже не будучи женатым? Или мне тоже пришлось бы повиноваться вам, чтобы не видеть вас несчастной, подобно королеве, лишенной трона?

— Вы насмехаетесь, отец, а не рассуждаете. В душе я подчинялась бы вам, но могла бы влиять на вас силой убеждения. Может же влиять на вас жена, ведь вы советуетесь с ней по малейшему поводу, и без ее согласия мы не можем ни уйти, ни прийти, ни есть, ни спать, когда хотим. Разве я менее способна, чем она, управлять домом и выбирать себе общество? Вы же видите, что я здесь ничто, а ведь я приближаюсь к совершеннолетию, у меня уже нет ребяческих недостатков, я взрослая и чувствую, что создана унаследовать власть той, которая родила меня.

— А согласиться разделить эту власть вы не можете? Разве вам это не предлагали тысячу раз и, несмотря на ваши отказы, не настаивали на том, чтобы советоваться с вами по всем домашним делам, которые вы так подчеркнуто презираете?

— Я требую не руководства кастрюлями. Меня оно не интересует. Но я хочу сама выбирать своих гостей, свое окружение.

— Стало быть, мои гости не всегда вас устраивают?

— Да, не всегда.

— И вы закрыли бы перед ними дверь, чтобы впустить других?

— Возможно.

— И так как ваша мачеха вам антипатична, вы в первую очередь попросили бы уйти ее? А я буду ждать, что вы сделаете мне такое же предложение, поскольку мое общество тоже может стать для вас докучливым?.. Так вот, моя дорогая Натали, ты сошла с ума, ты в тысячу раз безумнее своей безрассудной сестры Эвелины. Я хочу верить, что твоя блистательная логика находится в полном несогласии с гобой самой, иначе мне пришлось бы с ужасом убедиться, что ты никого не любишь и хотела бы заменить равных тебе от природы членов твоей семьи посторонними, но — рабами. Прости, но я не желаю больше тебя слушать. Я намерен сохранить по отношению к тебе положение отца, остаться главой семьи и слушаться только кротости и благоразумия.

— Да! — Олимпии! — едко пробормотала Натали.

— Довольно, дочь моя, довольно! — сказал Дютертр; в его взволнованном голосе непроизвольно зазвучала раздирающая душу мягкость. — Ты раздражена и несправедлива, но ты умна и горда. Ты придешь в себя и будешь этой ночью осуждать свое поведение, как это сделала сегодня вечером Эвелина; если только ты не предпочтешь искренне раскаяться тут же, сейчас, чтобы я поскорее обрадовался, простил тебя и раскрыл объятия.

Натали заколебалась.

— Дорогой отец, вы очень добры, очень великодушны, в высшей степени достойны повелевать нами. Пока вы будете подле нас, все, по-моему, пойдет к лучшему. Не спрашивайте меня больше ни о чем, умоляю вас, до того дня, когда вы соберетесь нас покинуть. Тогда вы позволите мне вернуться к этому разговору и прийти к заключению, которое — я настаиваю — необходимо и для вас, и для меня.

— Постарайтесь, чтобы оно было более приемлемым, чем сегодняшнее, — сказал Дютертр, целуя ее, — а до тех пор обещайте мне не раздражаться по мелким поводам молча, не сказав мне откровенно, в чем дело. Обещаешь, дочурка?

Натали взяла свечу, собираясь удалиться.

— Будьте спокойны, отец, что бы ни случилось, я не стану вести борьбу с вашей женой, ибо я знаю, что все равно буду побеждена, и она может спать на подушке моей матери, не опасаясь, что я воткну туда булавку.

— Да, ты жестока и беспощадна! — воскликнул Дютертр, когда Натали ушла. — О боже! А ведь ее мать была так добра, и мы никогда не наносили обид друг другу! Как же это так получается, что существа, зачатые и рожденные в любви, являются на свет уже исполненными яда и ненависти?

И Дютертр, сам удивленный грустной стойкостью, с которой он вынес эту пытку, решил пойти приободрить и утешить Амедея, великодушного мальчика, который самоотверженно делил с ним все его невзгоды.

XV

— Ну вот, я знаю и ты можешь говорить свободно, — сказал он, входя в башню. — Зло велико, но не настолько, как я думал. Из двух моих старших дочерей каждая неразумна по-своему, но только одна действительно враждебно относится к моему счастью Эвелина добра, и ее сердце, вкупе с врожденным чувством справедливости, всегда сможет вернуть ее на правильный путь. Но Натали — железный характер и, стремясь осуждать и ненавидеть, опирается на такую странную теорию власти, что я уж и не знаю, чем тут помочь. Какое-то средство ведь должно существовать, давай поищем его вместе.

— Натали — своеобразная натура, ей трудно быть счастливой. Может быть, и в дальнейшем она будет находить во всем лишь неполное удовлетворение. Но, дорогой дядюшка, не пора ли вам примириться с некоторыми разочарованиями? Сила и энергия вашей души и вашего характера заставили вас поверить, что с помощью труда преданности, забот и благодеяний вы сможете составить счастье всех окружающих вас людей…

— Я понимаю, то была несбыточная мечта; впрочем, я всегда был не настолько одурачен ею, как хотел казаться себе самому, чтобы сохранить в душе мужество и веру в людей; но я знал и знаю теперь более чем когда-либо, что, с одной стороны, внешний мир далеко не всегда поддерживает нас, а, наоборот, срывает наши замыслы; с другой же стороны, инстинкты тех, ради кого мы трудимся, противятся нам и борются с добром, которое мы хотим творить. Господь, в своей таинственной суровости, выше всех наших усилий Он дает нам детей, братьев, друзей, как бы доверяя нам их счастье и добродетель; он посылает нам и других людей, слов но созданных для противодействия нам и уничтожения наших стараний. Да будет воля его! Надо принимать ее такой, какая она есть, верить в то, что он не создает ничего бесполезной для совокупности вещей, составляющих всеобщую гармонию и что даже сами недостатки тех, кого мы любим, имеют свои основания, которые мы признаем позднее. Поищем же новую линию поведения по отношению к моей семье, и пусть эта ночь не будет подобна вчерашней, не принесшей никакого, даже временного решения. И прежде всего скажи мне — усиливается царящее здесь взаимное непонимание или уменьшается в мое отсутствие?

— С виду усиливается, в действительности же остается без изменений; ваше присутствие сдерживает пыл Эвелины и умеряет ее прихоти; оно заставляет смолкнуть язвительный голос Натали, которая каждый день подливает каплю желчи в чашу вашей жены. Но вы видите лишь внешнюю сторону вещей: стоит вам отвернуться, и они с лихвой вознаграждают себя за воздержание; это колкая критика всего, притянутые за волосы намеки, упрямые споры по поводу каждого пустяка, резкий тон, вынуждающий к молчанию, или презрение в ответ на любое возражение. Порой кажется даже, что, когда вы здесь, над головой бедной тетушки нависает угроза. Ее, которая — сама чистота, прямота, искренность, обвиняют в кокетстве, тайных умыслах и еще бог знает в чем! Иногда упреки просто непонятны ни ей, ни мне. Сначала это волновало тетушку, затем она смирилась, проявив беспримерную самоотверженность, и с ужасающей силой замкнулась в своем мученичестве, которое снедает и сокрушает ее.

— Да, я понимаю, — сказал Дютертр, проводя руками по пылающему лбу. — Олимпия имеет право быть самым гордым, самым свободным из божьих созданий и из любви ко мне принуждает себя быть самым смиренным, самым приниженным существом. Бедняжка! Моя любовь оказалась для нее роковой.

— Если бы вы слышали, как она говорит об этой любви, вы поняли бы, что она предпочитает ее, со всеми ее горестями, безмятежному счастью, которое имело бы другой источник. Надо быть мужественным, как она, дядюшка!

— Это нетрудно, когда смелая душа живет в здоровом теле. Но у Олимпии оболочка тонка, ее тело изнемогает. Она умирает, друг мой, умирает, разве ты не видишь?

— Она может выздороветь. Надо только найти для нее возможность отдохнуть, дать ей хотя бы на время забыться. Ведь пока ваши дочери (особенно Натали) не выйдут замуж, облегчение будет только временным, вы сами это сказали.

— Но ведь они, наверное, скоро выйдут замуж, как ты думаешь?

— Может быть, не так скоро, как вы полагаете. Эвелина нерешительна и капризна. Что до Натали — а ее гордость еще труднее удовлетворить, — она не думает об одном препятствии: ведь она вызывает чувство отчуждения даже у тех немногих людей, к которым сама его не испытывает.

— Да, — подавленно произнес Дютертр, — она не умеет любить и потому не внушает любви; это ясно! О, я несчастный! Я вынужден желать, чтобы меня избавили от моих детей!

— Нет, нет, вы этого не желаете, — с великодушной горячностью возразил Амедей. — Вы сами спасете их. Но каковы же ваши планы?

— Отказаться от политической карьеры, которую мне навязали против моей воли избиратели нашего округа; вернуться к семейной жизни, следить за тем, что происходит у меня дома, ни на минуту не покидать жену, обуздать это безудержное стремление к власти или независимости — слишком уж оно возросло у моих дочерей, пока меня здесь не было.