Контракт со смертью - Сергей Александрович Бережной
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мимо пронеслись два бэтээра с красными флагами. Приятель проводил их долгим взглядом, улыбнулся:
— Ты знаешь, душа радуется. Отвыкли от красного цвета. Ничего, вкус — дело наживное, привыкнут.
5
О войне писать желания нет — она везде одинакова с небольшими отличиями в формах и методах. Два дня назад «помножили на ноль» укроповскую БТГ[46] — решили прощупать оборону под Херсоном. Размочалили артой да РСЗО, так что моим спецназовцам остались крохи. Что Херсон, что Николаев — области особые, густо перемешанные западенцами, в головушки которых настолько вдолбили свидомые их исключительность и первородность, что диву даешься. Но всё же есть несломленные этими годами бандеровской тотальности, которым хоть сейчас раздал бы оружие и сколотил из них отряды помощи нашим росгвардейцам. Кому, как не им знать подноготную своих соседей, писавших доносы, стучавших в СБУ, подвизавшихся карателями. Часть этих мужиков готовы идти в окопы, лишь бы поскорее очистить землю от майдановской скверны. Но пока лезет из щелей всякая плесень на освободившиеся места, расползается по чиновничьим кабинетам и почему-то именно эта наглая, напористая, хамская, лживая теперь уже сила становится востребованной.
Два слова о местных.
Во-первых, поразил слабый пол, разукрашенный тату в самых непотребных местах — западная культура в действии для плебеев. Причём от девиц до вполне зрелых и даже перезрелых тёток.
Во-вторых, напористость, хамовитость, безапелляционность, хитрость, стремление к выгодности во всём. У нас таких называют хабалками. Может быть, потому такое впечатление, что они на виду — на блокпостах с огурцами и ягодами, в магазинчиках, на рынке. В вузах не был, в школах, в библиотеках — тоже, да и недосуг.
В-третьих, равнодушие к чужой боли. Когда начинают жаловаться, что наши войска обстреливают города и им отвечаешь, что Донбасс восемь лет ровняют с землей, пожимают плечами: ну и что? Там же неправильные украинцы живут, а вот нас, истинных, за что?
В-четвёртых, удивляет какая-то упоротость, что русские уйду. Втемяшили в свои головы, что мы никогда не возьмём Николаев, а тем более Одессу. Что перемога неизбежна.
В-пятых, подавляющему большинству, особенно селянам, до фени, какая власть и какой будет паспорт — синий или красный. У них холодильник всегда одолевал разум. Главное — чтобы ослабили режим на блокпостах: клубничка да огурчики, что везут в Крым, вянут на жаре в многочасовых очередях. А они действительно огромные, но это дань времени: под огурцами могут и гранаты лежать, и гранатомёт, так что досмотр неизбежен. А то, что столько лет вообще граница была закрыта — не в счёт.
Уезжал с сожалением, что мало повидал-пообщался. Что материала собрал маловато. Что сдирать еще окалину с душ людских и сдирать, чтобы проникнуть к самой сути, чтобы разбудить в них совесть. Что оставляю друзей — настоящих, с душой чистой и светлой.
Не прощались — плохая примета. Просто договорились встретиться в Одессе в «Гамбринусе».
На выезде у супермаркета «Мальвина» сидел старый знакомец. Без вышиванки, но в соломенном брыле — никак у пугала огородного одолжил.
— Малиновка, ничего не попишешь. А ваши, видать, и вправду надолго.
— Да нет, дядя, не надолго, а навсегда.
Часть третья
Бои местного значения
1
Война — это быт, а всё остальное потом. Война — это рутина, грязь, тело, неделями не знающее воды. Это пропахшая потом и чёрт-те знает чем одежда, промокшая, а потом прихваченная морозом и ставшая жестяной. Это сбитые в кровь пальцы и стёртые ноги в вечно мокрых берцах. Это самодурство начальников, пофигизм бойцов, до оскомины дебильные приказы одуревших от «полководческого дара» командиров. Война — это подвиги, а подвиг зачастую рядышком с дуростью командира. Война — это трусость, бездарность, тупость, халатность. Война живёт по своим законам, которые отличаются от законов мирного времени.
Разведгруппу на БМП[47] тупо рванули «монкой»[48] из засады. Трое «двухсотых», остальные «трёхсотые». Ещё живой начштаба просил по рации помощь: оглушенный взрывом, контуженый, он хрипел, что контужен, не может ориентироваться и не знает, куда выводить людей, что патроны на исходе и что их ждали на этой дороге.
Комбриг гонял желваки и молчал. Это он послал разведчиков вопреки здравому смыслу именно по этой дороге на БМП, хотя начштаба настаивал идти пешими через лес: в разведку на машинах не ходят. Он понимал, что не окажи помощь — начштаба и разведчики погибнут, но свой резерв посылать не стал. Может, понимал, что и те могут угодить в засаду. Может, потому что их было слишком мало. Может, потому, что живой начштаба расскажет, кому обязана гибелью разведка. Может, потому, что… Да кто же знает, почему комбриг не принял решение.
Начштаба последний раз вышел на связь. Он уже не просил помощи — понимал, что никто не придёт, лишь прохрипел, что их осталось двое и что они уже выдернули чеку гранаты. И выругался угасающим голосом. Он не отпустил тангенту своей рации, и все слышали зачастившую и усиливающуюся автоматную дробь, взрыв и… обрушившуюся в эфире тишину.
Их тела вытащил соседний комбат мотострелков сутки спустя. Командир разведвзвода бригады рассказал ему о гибели разведгруппы и о том, что комбриг отказал им в помощи. Он вышел из дома и подставил лицо струям дождя, чтобы никто не видел его слёз, а потом собрал добровольцев и сам повёл группу на единственном уцелевшем бэтээре. В том бою они пленных не брали.
2
У моего боевого тёзки тяжело ранило сына. Десантник, старлей, командир разведроты. Под Камышевахой комдив поставил задачу взять «опорник»[49] тремя тактическими группами: снайпер, сапёр, два-три огнемётчика, гранатомётчик, пулемётчик, три-четыре автоматчика в каждой.
Заходили с трёх направлений, но в назначенное время на окраины села вышла только группа сына. Осмотрелись, прикинули, что противника раз в пятнадцать больше, но приказ есть приказ, никто его не отменял, и в назначенное время начали штурм. Дюжина десантников против почти двухсот обороняющихся — нарушение всех мыслимых и немыслимых правил. Вошли как нож в масло: внезапность и мощь
