Троя. Герои Троянской войны - Ирина Измайлова

— Светает. Проводи меня на террасу.

— А можно поехать с тобой в гавань? — тихо спросила женщина.

— Нет. Ненавижу длинные проводы, ненавижу оглядываться на берег. Если хочешь, поднимись на башню — оттуда видна бухта, и ты увидишь, как мои корабли выйдут в море.

Они уже спустились по влажным от утренней росы ступеням террасы, уже подходили к колеснице, когда наверху послышался топот босых ног, и к ним кубарем слетел Астианакс, одной рукой одергивая запутавшийся в поясе подол хитона, другой сжимая ремешки болтающихся в воздухе сандалий.

— Стойте! Мама… Неоптолем! Постой!

Мальчик подбежал к юному царю и с разбега, выронив сандалии, прыгнул ему на шею.

— Как ты мог?! — кричал он. — Как ты мог уехать, не попрощавшись со мной? Почему ты меня не разбудил? Если бы не заржали твои кони, я бы не проснулся!

— Но мы вчера простились, — прижимая его к себе, проговорил юноша.

— Нет! Ты не сказал, что уже сегодня едешь, не сказал! И ушел бы, мне ничего не сказав… Ой, какой ты красивый в этих доспехах!

— Их носил мой отец. Послушай, Астианакс, мне это кажется — или ты позволил себе заплакать? Что будет, если я найду Гектора и скажу ему, что его сын — плакса?

— Послушай, Неоптолем, послушай! — захлебываясь, заговорил мальчик, скользя ладонями по железным наплечникам и обвивая цепкими ногами талию своего друга. — Прошу тебя, возьми меня с собой! Я помогу тебе искать папу! Я помню, как он выглядит, а ты его никогда не видел. Ты не веришь? Но я, правда, помню!

Неоптолем поцеловал наследника и, чуть отстранив его от себя, спокойно посмотрел в расширенные, полные мольбы и надежды глаза.

— Я хорошо представляю, как выглядел мой отец, а они ведь были похожи, ты помнишь?

Астианакс шмыгнул носом и, освободив ладонь, поскольку царь держал его на весу, поспешно вытер со щек полоски слез.

— Пожалуйста, Неоптолем! Ты ведь сам говорил, что я уже — настоящий воин!

— И именно поэтому ты должен остаться, царевич! Не то, как смогу я уехать и оставить здесь нашу царицу, твою маму? — Неоптолем говорил без тени улыбки, совершенно серьезно. — Кто защитит ее, если ей будет грозить опасность?

Астианакс вспыхнул и, опустив голову, обмяк. Неоптолем поставил его на ноги и ласково окунул пальцы в мягкие крутые завитки черных, как полночь, волос.

— Я доверяю тебе и надеюсь на тебя, — продолжал царь мягко. — Поклянись, что будешь рядом с матерью до самого моего возвращения.

— Клянусь! — храбро проглотив слезы, сказал мальчик. — Клянусь, что буду с мамой и буду защищать ее, пока ты не вернешься вместе с моим отцом! Я тоже верю, что он не умер.

Ладонь юноши дрогнула на кудрявой голове ребенка, но тут же он улыбнулся и протянул мальчику руку.

— Держись же и будь мужчиной! Ну, все. Уже рассвет, и мои гребцы уже поднимают весла.

…Андромаха стояла на верхней площадке сторожевой башни до тех пор, пока светлые квадратики парусов не сравнялись с призрачной дымкой горизонта. Стоявшие рядом Астианакс и Феникс молчали, как и она.

Ветер развевал бронзовые волосы царицы, которые она этим утром не успела уложить или заплести в косы. Утро было прохладным и сырым, а на ней был лишь тонкий хитон без рукавов. Но женщина не чувствовала холода. Она смотрела вслед кораблю, уносившему Неоптолема в загадочное никуда, и испытывала какое-то раздвоение: быть может, ей предстояло воскреснуть, вновь увидев и обняв Гектора, но что будет с нею, если ради ее счастья погибнет этот удивительный мальчик? Как сможет она это пережить, даже если вновь будет счастлива?

Когда парус скрылся, она тихо подняла руки и закрыла лицо ладонями.

— Мама! — долетел до нее звенящий голос сына. — Не плачь, мама, он обязательно приплывет!

Андромаха обернулась. Ее глаза были сухими.

— Идем, Астианакс, — проговорила она, обнимая сына за плечи. — Ты еще не завтракал, а скоро Пандион позовет тебя упражняться. Феникс, прикажи, чтобы к вечеру во дворце собрались городские поставщики скота. Зима надвигается, и как бы городу не остаться без колбас и окороков…

И, взяв сына за руку, царица ровным шагом направилась к лестнице.

ЧАСТЬ II

ЛИВИЙСКИЙ ПОХОД

Глава 1

Тусклое серое пятно, еле заметно проступавшее на кромке верхней плиты, растворилось в черноте, исчезло — значит, снова наступила ночь. Никаких иных признаков смены дня и ночи в каменном саркофаге уловить было нельзя. Ночь наступала во второй раз, и за без малого двое суток ни один звук не проник сквозь камень. Спертый, тяжелый воздух был неподвижен. Какие-то щели здесь, конечно, существовали, не то узник не различал бы слабого отблеска света, который появлялся днем на верхней плите, да и дышать давно стало бы нечем. Правда, каждый вздох и так наполнял грудь болью, но смерть от удушья не наступала, значит, приток воздуха все же имелся…

Гектор закрыл глаза, вновь пытаясь вызвать сон, чтобы хоть как-то ускорить течение времени. Но жестокая боль в онемевших плечах, спине и ногах не давала расслабиться и погасить измученное сознание.

Каменная темница, в которой он находился, была трех локтей в длину, трех в ширину и четырех в высоту. Ни лечь, ни даже сидя вытянуть ноги, ни раскинуть руки, ни встать в ней было невозможно. Со всех сторон — ровные, тяжелые плиты, которые при самом отчаянном усилии нельзя было не то что поколебать, но даже заставить дрогнуть.

Узник вспомнил мучительное заточение под обломками зала титанов. Тогда, конечно, было страшнее, больнее, хуже. Но он ждал Ахилла, он знал, что тот придет и поможет. Сюда не придет никто.

Гектор попытался согнуть и без того полусогнутые ноги, чтобы хоть чуть-чуть разогнать кровь. Глухо заскрипели железные цепи. Тяжелые кольца на щиколотках соединялись несколькими громадными звеньями. Цепь была короткой, рассчитанной на то, чтобы шаг скованного был чуть длиннее его стопы. Такой же длины цепь сковывала руки узника, и эти две цепи соединяла между собой третья, быть может, на пару звеньев длиннее, так что руки, ни при ходьбе, ни даже сидя, нельзя было поднять выше уровня груди. Это не только добавляло узнику физических мучений, но и делало его положение еще более унизительным.

Несмотря на невыносимую ограниченность движений, Гектор в первые же часы заточения в каменном саркофаге, сумел ощупать его сверху донизу, используя кончик языка там, куда не мог вытянуть скованные руки. Он очень скоро понял, что темница, в которой его заключили, несокрушима — по крайней мере, ее невозможно открыть изнутри.