Ц-7 - Большаков Валерий Петрович

– Тут вопроса нет, – скупо улыбнулся экс-председатель КГБ. – Берберов угнетают, уничтожают, лишают своей культуры и даже родного языка! Разумеется, мои симпатии на их стороне, но…

– …Но пусть лучше Миша будет под контролем, – кивнул Леонид Ильич. – Понимаю. Ну-у… Думай, Юра, думай!

– Да думаю я, думаю… – кряхтя, Юрий Владимирович устроился за столом с «рогатыми» часами, и посмотрел на председателя партии, севшего напротив. – Иной раз шарики за ролики заходят… Вчера, вон… – помолчав, он повозил ладонями по столешнице и, лишь бы успокоить нервы, сцепил пальцы рук. – Я и сам под контролем! Политбюро ведь никто не отменял! Сижу на пленуме, весь такой из себя президент, и думаю: власть это или игра во власть?

Покивав, предпартии достал начатую пачку «Дуката», неторопливо размял сигарету. Чиркнул спичкой… Затянулся, смеживая веки.

– А это, Юра, наша, доморощенная «система сдержек и противовесов», – назидательно выговорил Брежнев. – Чтобы не заигрался. У тебя пять лет, Юра, чтобы войти в историю. В восемьдесят втором мы и твою должность выборной сделаем – пусть на Западе утрутся! Нет, конечно, пяти годиков мало, чтобы в экономической войне победить, тут работы на десятки лет! Но вот создать плацдарм для наступления вполне можно успеть. Успеешь – народ пойдет за тобой. И за тебя! «Вот тебе второй срок, товарищ Андропов, – скажут массы, – веди нас верным путем!» – он ловко втер сигарету в тяжелую хрустальную пепельницу, и с чувством заключил: – Так что рули Союзом, Юра, и не майся дурью!

Воскресенье, 15 января. Утро

Псков, улица Профсоюзная

– Тоже мне, технари! – Тимоша презрительно скривила губки. – У нас вон – помните? – понедельник начинался в субботу! А тут целый выходной впереди – и ни души!

– Не сердись на «пскопских», – я занес охапку поленьев с налипшим снегом, и с грохотом свалил их у печки, – просто мне не хочется спешить с открытием Центра. Вот и пользуюсь служебным положением – берегу «палаты» для себя и для вас! Всё кажется – будут тут незнакомые ошиваться, и что-то пропадет, сравняется с буднями… Глупость, конечно. Встречал я тутошних «самоделкиных» – нормальный народ…

– Ну, тогда ладно, – заворчала Зиночка.

– Прощаешь? – хихикнула Наташа.

– Так и быть!

Светлана с Ритой втащили здоровенную сумку, набитую съестным, и я поспешил на помощь, бурча на тему: «Девочки не должны таскать тяжести». Девочки покаянно кивали на мои нудные увещевания, а в их хорошеньких глазках дрожали смешинки. И мне, чтобы не потерять лицо, пришлось издать глубокий вздох, да заняться растопкой.

Сторож тутошний – старенький звонарь, присоветованный Корнилием, – справно протапливал печь. Изразцы до сих пор отдавали нутряное тепло, накопленное кладкой. А как только загудел, затрещал огонь, поедая бересту, да хворост, сразу добавилось уюта. Теплом потянет через часок, а вот ладная, почти домашняя атмосфера уже материализовалась в «палатах», пульсируя в такт завываниям печной трубы. Хорошо…

– П-прохладненько! – вздрогнула Светлана, обнимая себя за плечи.

Я слегка прижался к ней, словно делясь теплом.

– Как там Маша?

– Женька снял комнату в коммуналке, – близняшка оживленно выболтала последние известия. – Хозяйка, говорит, на Бабу-Ягу похожа, но добрая. Машка ее боялась сначала, а сейчас привыкла… Да она больше из-за Жеки переживает – у того же комиссия скоро. А вдруг, говорит, годным к строевой не признают? Или с ограничениями? Какая тогда свадьба? Кому веселиться? – она вздохнула: – Житие мое…

– А ты как? – я крепче притиснул подружку.

Она верно меня поняла – и щеки ее пыхнули румянцем.

– Да никак пока… – застеснялась девушка. – Юрка в своей общаге, я – в своей. Какие тут могут быть дети? Не знаю, Миш… То ли Машка легкомысленней меня, то ли мудрей… Вот, не знаю! Тут… Ну, я так думаю! Надо или учиться, или нянчиться с малышом. Кормить грудью в аудитории?.. Как-то это… – она неопределенно повертела кистью.

– Ла-адно… – потянул я. – Что-нибудь придумаем… насчет «улучшения жилищных условий».

Близняшка засияла, прильнула ко мне на секундочку, и убежала возиться с самоваром – растапливать сей медный агрегат с начеканенными медалями выходило у нее лучше всех. Светлана строгала лучины тонкими и длинными, у меня так не получалось.

Я подбросил дров, присев у жаркого зева топки, и на меня тут же навалилась Рита.

– Миш, а кто будет первой? – протек приятный голосок в мое рдеющее ухо.

– Никто, – просипел я, – ты же меня задавишь!

Девушка хихикнула, позволив мне разогнуться. Выпрямившись, я громко объявил:

– Девчонки, бросаем жребий!

– А как? Спички тянуть?

– Вон коробок!

Эгрегор засуетился.

– Ой, у меня! – радостно воскликнула Альбина. – У меня короткая! Я первая!

– Садись.

Мы уселись на лавку, удобно откинувшись спинами на теплеющие изразцы. Ефимова придвинулась поближе, и протянула мне обе руки. Я сжал ее ладони в своих.

«Есть контакт…»

Альбина уже «путешествовала во времени» со мной, видела Олександра – целитель отразился в лесном роднике, откуда он черпал воду. Длинные волосы цвета спелой соломы, обжатые кожаным обручем, строгие, немного печальные синие глаза, розовый шрам на щеке…

– Сосредоточься… – поднапрягся я. – Ничего не бойся, я рядом…

– Н-не боюсь…

– Давай…

Девушки «в партере» замерли, а Ефимова заметно побледнела, погружаясь в глубины подсознания. Малое усилие – и мне удалось соскользнуть за нею в «расщеп».

Если бы в эти минуты кто-нибудь громко затарабанил в дверь или девчонки уронили стул, резкий звук рассеял бы то зыбкое, почти нереальное состояние, в которое входили мы с Алей. Но «палаты» полнила тишина, даже поленья еле-еле потрескивали.

Я почти не помогал девушке, лишь успокоил ее легчайшим посылом – оба сердца выстукивали шестьдесят раз в минуту. Пятьдесят восемь ударов… Пятьдесят два…

Мрак подсознания, этого темного подвала «Я», высветлился сразу. И мое определение оказалось предощущением – нам с Альбиной было явлено мрачное подземелье. Сверху нависали закопченные своды, в ржавых держаках горели факелы, шатая тени, а у большой иконы мерцали оплывшие свечи. Под образами корчился монах в черной сутане – всхлипывая, он зажимал страшную рану, но кровь обильно сочилась меж пальцев. Рядом, раскинув руки по плитам пола, лежал еще один бенедиктинец – в груди его торчал кинжал, воткнутый по рукоять.

В здоровяке с мускулистыми, волосатыми лапами я не сразу признал палача – голова в красном капюшоне валялась отдельно от тела.

Ракурс резко сменился – дальний предок Альбины увидал ту, ради которой пускал кровь его меч. Прекрасная девушка заливалась слезами, привязанная сыромятными ремешками к грубому тяжелому креслу. Ее красоту прятала одна лишь домотканая рубаха – груди распирали ее, круглясь отчаянно и дерзко.

– О, Камилла! – вытолкнул гневный и любящий голос. – Что они с тобой сделали?!

– Ты пришел… – простонала Камилла. – Илия, я так ждала тебя… И ты пришел!

Я слышал старофранцузский язык, не разумея ни слова, но мыслеобразы точно передавали смысл.

Илия, рыча от ярости на инквизиторов, освободил девичью ножку, сдавленную ужасным «испанским сапогом», и бережно подхватил Камиллу на руки.

– Тебя будут искать… – пролепетала «ведьма». – Они не простят…

– Не найдут! – отрезал предок. – Я увезу тебя далеко-далеко… За буйные леса, за высокие горы, за глубокие реки…

…Вздрогнув, я вернулся в явь. Рядом взволнованно дышала Альбина, а девчонки просто изнывали от любопытства.

– А мог это быть Илья Муромец? – гибко поднялась Ефимова.

Мой ответ начался со вздоха:

– Да кто ж его знает? Судя по мечу, там тринадцатый или четырнадцатый век. Французское королевство…

– Ну, Аля-я… – заныла Тимоша. – Ну, расскажи-и…

– Повествуй, – улыбнулся я, – а то не отстанут.

Отворив печную дверцу, подкинул дровишек.

«А если не вдвоем, а всем эгрегором? – подумал отрешенно. – Надо попробовать…»