Средневековый детектив - Владимир Романовский

– Кто такой? – спросил зодчий.

– Да служит малый при церкви у них. Анатолий ему говорит, что сказать надо на вече, а Вятко писцует это, но не так, как Анатолий сам говорит, а чтобы понятно было.

– Приходите сей ночь … вечер … на службу в церковь, навгороццы! – радостно сказал Анатолий, закончив цитировать. – Служба хорошая очень сей вечер.

– Вот ведь как у них, у греков, – язвительно сказал Бова. – Торку-богу принесешь чего, задобришь, а потом иди себе вольным орлом. А эти хотят, чтобы их Богу служили, как холопы хозяину. Служба, надо же.

Вокруг на слова Бовы закивали, радуясь, что уловили мудрый смысл изречения. Умен Бова-огуречник, это все знают.

– Да, Торку-то что, он и козлятину возьмет – да и не тронет.

– Торк – как добрый князь. А греческий Бог – так хуже Перуна. Уж это точно.

– Еще неизвестно, какой Перун был бы, если бы его гвоздями прибили.

– Какими гвоздями?

– Али не знаешь? Гвоздями.

– Кого?

– Греческого Бога. Он сначала было умер даже, а потом вдруг не умер, а выходит к грекам и говорит – вот я вас!

– Что вы плетете! – раздался рядом голос.

Повернулись на голос и увидели Репко.

– Иисус сказал, что надо любить Бога всем сердцем, а ближнего – как себя.

– Ого, – сказали ему.

– Стало быть, у них все-таки есть второй бог, и зовут его – Ближний.

– Нет, ближний – это сосед.

– Чей сосед?

– Твой сосед.

– У меня сосед Коваль. Такая свинья неушибленная, что хоть плачь. Это он и есть – второй греческий Бог?

– Нет никакого греческого бога! – рассердился Репко. – Есть один Бог – для всех.

– Вона как! Все знает наш Репко.

– Да что вы его слушаете! Он же ковш. Все ковши знают все обо всем. Они же себя умнее всех считают.

– Я в Новгороде родился, – сказал Репко.

– А родители-то ковши.

– Выходит, Репко, что и ты ковш, как твои родители, как ни крути.

Ковш Репко махнул рукой и отошел в сторону.

– Ишь обидчивый какой, – сказала дородная жена ремесленника, водрузив пухлые ладони на жирные бока. – Все ковши грекам за греческие деньги продались. Что бы мне не сказали, а уж в этом не разубедишь. Это всем ясно.

– Вот бы нас кто купил, хоть бы и за греческие, хоть за печенежские, – сказал насмешливо плотник. – Но не хотят.

– Это потому, что знают, какой мы народ. Мы любим, чтобы нам самим по себе все время.

– Не всегда и не все, – подсказал ратник.

Все оглянулись на ратника и слегка смутились.

– Вон стоят, – сказал ратник. – Вон они. Сынки да дочки знати нашей. Ничем их не проймешь, ничего им не любо. Ни край родной, ни наследие отцов. Посмотрите – они и одеваются как ковши, и даже говорят как ковши. Послушаешь – не скоро разберешь, что они говорят.

Группа знатной молодежи действительно толклась не слишком близко и не слишком далеко от помоста, и одежды юношей и девушек в самом деле были киевского покроя – но с нарочито-утрированными деталями. У некоторых юношей сленгкаппы имели на спине разрез от самого верха к краю, что позволяло им вскидывать половинки вверх, как крылья, или наматывать одну из половинок на шею. Шапки выглядели декоративно, состояли из одних околышей, и околыши эти отличались несуразностью цветов – зеленые, фиолетовые, ярко-синие. Поневы некоторых девушек сделаны были из тонких кожаных плетенок и заканчивались чуть ниже колена, а константинопольские сандалии держались на кожаных тесемках, спиралью облегающих ноги до колена и, очевидно, выше. Головные уборы девушек напоминали нарочито грубо оторванные и дырявые куски невода. На лицах юношей и девушек играли циничные улыбки. Дети знати перекидывались саркастическими фразами.

– Значительно лучше стал Анатолий щелкать, – заметила одна из девушек томным голосом. – Скоро сам понимать начнет, что долдонит.

– Что-то у него с нижними зубами, – сказал стоящий рядом с нею юноша. – Не то в драке выбили, не то сгнили они, не то от рождения они у него кривые. Шепелявит и плюется.

– Да, отталкивающе звучит, – согласился другой юноша. – А на население-то посмотрите. С каждым словом визионы все тупее и тупее.

– Даже жалко Анатолия, – сказала томная девушка грудным меццо. – Надо бы ему отдаться. Пусть у него хоть какая-нибудь радость в витасе будет.

– Попробуй, – порекомендовала другая девушка. – Долго березить его не нужно, думаю, скоро засогласит. Хвихвитра у него, правда, очень свирепого вида.

– А мы ее пригласим поучаствовать.

– Да, как же, – сказал юноша. – Эти гречишные миссионеры – ханжи страшнейшие, у них даже дышать – грех.

– Это только у нас, – сказал другой юноша презрительно. – Ведь кто к нам из Консталя припархивает? Только те, которых в Констале никто не слушает даже за динь-звяк. Тамошние уверы так и распределяют – попробуют непротырного на всех должностях, в Ковшебургию на полгода запустят, нигде он не кузит, ни во что не порубать, что с ним делать? Отправляют к нам. Во, послушайте только…

– Потомушто нет иной господин кроме, – утвердительно говорил Анатолий.

– Вот. Нет кроме, и все тут. Эх! Попорхаем сегодня на состязы?

– Спексельно.

– Вот что, – сказал предлагающий ехать на состязы. – Если не попорхаете со мной, то Даждь-богом брукаю, упорхаю я от вас в Ковшебургию. Там по крайней мере народ – не одни стультусы, как здесь. И, кстати говоря, уверы там неплохо долдонят на местном наречии. А то у нас такая скука, хорла, к вечеру мысли что болото становятся, ни на какую тему не кузится.

– А давайте Готский Двор подожжем?

– Кольчужей кругом скопы.

– И что же?

– А сколько им барбары платят, кузишь?

– Заплатим больше, только и всего.

Юноши задумались. Девушки смотрели на них, скрывая под ленивым обличием немалый интерес.

– А что, – сказал один из юношей. – Будет на что потыриться. Сколько же платят кольчужам? Но сперва надо заглотить. Ту самую бесплатную грунку пива в Готском.

Зодчему понравились молодые боляре и болярыни, пожалуй больше, чем бирич, дьякон, скоморохи и зрители вместе взятые. Он решил, что подождет еще, посмотрит, действительно ли они подожгут Готский Двор, приплатив ратникам, чтобы смотрели сквозь пальцы. Начало припекать, и следовало выпить чего-нибудь бодрящего пока что. Сразу за торгом виделся Талый Крог. Люди порядочные туда не совались, но зодчий, мнящий себя человеком, далеким от порядочности, направился туда, полагая, что взять с него нечего – какие-то медяшки.

В Талом Кроге народу было как обычно – не много и не мало. Пили тягучий новгородский свир, ели, отламывая жирные куски, стегуны под рустом, утирались рукавом. Несколько непотребных девок разных возрастов и телосложений сидели в центре, возле печи, переругиваясь и ожидая, пока кто-нибудь из татей или разбойников не закончит дела да и не наймет какую-то из них, и поведет она его в пристройку. Переговоры о найме велись через сводника, присутствовавшего тут же, за отдельным столиком – большой, мясистый, лысый, сидел он, полузакрыв тяжелыми веками злобные красноватые глаза. На зодчего посмотрели, но особого внимания не обратили. Купив кружку свира, зодчий остался у центральной печи, у всех на виду, и стал пить медленными глотками, думая о своем.

Распахнулась дверь, и говор над столами быстро слетел на нет. В крог вошел монах, а за ним, пригнув головы, чтобы не задеть притолоку, вдвинулись в помещение двое – одетые богато, со свердами. За громилами вперся развязной походкой нагловатого вида малый с перевязанной тряпкой рукой. Хозяйка крога, с опухшим лицом, обнажая в улыбке остатки зубов, сразу почувствовала, что если этим гостям не услужить да не оградить их от насмешек постоянных посетителей, плохо будет – мебель повредится, стражники потом с тиуном нагрянут.

Монах выбрал столик в самом темном углу. Громилы сели справа и слева от него. Нагловатый тип встал рядом и, потуже затянув повязку на руке зубами, изобразил комическую почтительность.

– Принеси нам свир и чего-нибудь поесть, – сказал монах хозяйке, кладя на стол золотую монету.

Хозяйка взяла деньги, поклонилась, и быстро ушла к печи, давая на ходу указания присоединившемуся к ней половому. Некоторое время в темном углу молчали.

– Вы бы еще в детинец сходили навести обо мне справки, – сказал монах.

– А что? – спросил более молодой громила.

– Да так. Я что, в монаха переоделся, чтоб людей озадачивать? Иду мимо оружейной лавки, слышу, кто-то мое имя выкрикивает. Где он да где он.

– Я не выкрикивал, – сказал Дир.

Гостемил с трудом удержался от смеха.

– Ты что же, друг Хелье, не рад нам? – спросил Дир, расстраиваясь.

– Ну вот, опять! – возмутился Хелье. – Вот встань теперь и объяви всем – вот он, Хелье, за которым полгорода гоняется, награда обещана. Подите доложите – хоть Житнику, хоть Эймунду.

– Натворил, небось, чего? – спросил Дир, понизив голос и не осуждая.

Хелье не ответил, вздохнул, и искоса посмотрел на Гостемила. Тот отвел глаза, покачал головой, и сказал, —