Бог, природа, труд - Анна Бригадере

— Камни, камни! Они камнями бросаются! Жулики, а не воины!

Девочки стоят на горе, руки в шерстяные платки кутают. Участвовать в сражении им запрещено, зато кричать они могут, сколько душа пожелает. И они кричат и угрожают противнику, который не имеет права обижать младших, камнями бросаться, целиться в голову, в глаза или нос, а то они тут же побегут учителю жаловаться.

Ну, если уж собираются учителя вмешивать, какое может быть сражение! «Русские» прерывают бой. Никто из них камнями не кидался. Просто у них снаряды такие, «обжигают», потому что они настоящие солдаты, а не какие-то там слюнтяи, у которых вместо костей каша распаренная.

Такого «оскорбления» «турки» снести не могут. Нет среди них слюнтяев, нет ни одного размазни. Им сам черт не брат. Подтянулись, рядами выстроились. Пусть только подойдут «русские».

А те и с места не двигаются.

«Турки» вынуждены отправить гонца с предложением возобновить войну, попросту говоря, им приходится упрашивать снова начать военные операции. Долго упрашивать. Наконец, «русские» смилостивились, прислали ответ.

— Согласны. Только изгнать с поля боя плаксу. Пусть к девчонкам отправляется.

«Плакса» словно в землю врос. Три «турецких» воина с места его сдвинуть не могут. Наконец приходит подкрепление, его силой волокут на гору и швыряют прямо в толпу девочек.

Неслыханная несправедливость, надругательство! «Плакса» клянется, что попали камнем, подобранным в реке. Уж этого он не потерпит! Пусть только поле боя очистится, он разыщет камень, покажет его учителю.

Да, и девочки готовы ему помочь. Пойдут как свидетели все как одна.

Аннеле сегодня на кухне. Назначена вместе с Минните Скуей и еще двумя младшими. Во второй четверке старшие девочки. Распоряжается ими Эмма Дзелзскалне. Гордая, властная, как царевна. Малышам надлежит навести порядок в столовой: убрать посуду, вытереть, столы, вымыть полы. Эмма следит, чтобы везде было чисто, нигде ни пылинки. Подвернулась самая маленькая девочка, она тут же: «А ну, переделай!»

Минните трудится рядом с Аннеле, но всеми помыслами у Тервете, на поле боя. Вынесет тарелки в кухню, кое-как побросает, так что все сыплется, грохочет, и к окну — то к одному, то к другому. Не только смотрит, не только слушает, но и руки, и ноги, и вся она среди сражающихся. Она, словно генерал, издали видит все, что на берегу делается, или думает, что видит, тормошит девочек, кричит им в самое лицо. А когда на берегу раздается громогласное «ура!», она прилипает к окну — пусть миски на кухню сами идут, пусть, кто хочет несет, нет ей до них никакого дела!

— Гляньте-ка, гляньте! Бежит с берега. Зовет учителя. Камнем чуть не убило. Уши оторвало. Из носа кровь так и хлещет, так и хлещет! Я знала, что так и будет. Наверное, большие бросались палками, а то и камнями. Вон и учитель бежит. Без шапки. Ну и будет им головомойка! — все это Минните произносит радостной скороговоркой.

Учитель, и правда, спешит к месту сражения, сопровождаемый взволнованными, что-то рассказывающими, перебивающими друг друга девочками, среди которых затесался и «плакса» с шишкой на лбу. Минните, в чем была, бросается на берег — узнать все подробности, но в дверях за плечо хватает ее Эмма Дзелзскалне. Она уже побывала в классе, поглядела в окно на сражающихся, а теперь снова на высоте своего положения, и лицо ее строже обычного. Держит Минните за плечо, выговаривает:

— Это что здесь такое? Так вы работаете? Для чего вы здесь — у окна стоять или без дела шататься? В столовой чисто? Посуда вымыта?

— В столовой чисто. Мы все убрали. Пусти! — Минните дергает плечом, хочет вырваться.

— Тогда марш котлы чистить!

Увидела поблизости Аннеле, и ей приказывает:

— Скуя, Авот, обе котел чистить!

Девочки недоуменно переглянулись.

— Мы? Почему? Это не наше дело. Это старшие делают, — в голосе Минните удивление.

— И вы не маленькие.

— Но это не наше дело. Я не буду.

— Я тоже, — Аннеле непокорно задирает подбородок. — Мы свою работу выполнили. Нам дна не достать.

— Это уж я сама знаю, достать или не достать. Я здесь приказываю, а не вы.

Минните дернула плечом, освободилась.

— Никакая ты нам не указчица. Ты такая же ученица, как и мы.

— Ты несправедливая. Ты не должна так делать, — произносит Аннеле.

— Ты же не учитель, ты такая же ученица, как мы, — настаивает на своем Минните.

— Только этого и не хватало, чтоб какие-то девчонки взялись мне указывать — могу, не могу. Живо за котел принимайтесь!

Но обе девочки еще больше заартачились.

— Так мы тебе и пошли! Раз приказываешь, нарочно не пойдем!

— Хорошо! Тогда я пожалуюсь учителю.

— Мы первые пожалуемся. Вон он идет! — воскликнула Минните и бросилась к дверям. Учитель в это время как раз проходил мимо окон, сердитый, лицо красное. За ним шли мальчики, чуть дальше — девочки. Присмиревшие, все проходят в класс. У некоторых мальчиков растрепаны волосы, но ни шишек, ни ран не видно.

Эмма схватила Минните в самых дверях, держит крепко. Но не так той больно, как она кричит.

— Учитель, учитель, Дзелзскалне вывернула мне плечо!

— Замолчишь ты или я вправду пожалуюсь?

— Я первая пожалуюсь! Учитель!

Учитель идет мимо. Двери распахиваются, и он входит в кухню.

— Что здесь происходит?

— Они не слушаются! — показывает Эмма на девочек. И не успевает Минните раскрыть рот, как в разговор вступает Аннеле.

— Неправда. Это не мы непослушные, это Дзелзскалне несправедливая.

Учитель недоуменно вскидывает брови.

— Что она сделала?

И, обращаясь к Эмме, приказывает по-немецки: «Говори!»

У Аннеле замирает сердце.

Вот тебе и справедливость! Раз уж заговорили по-немецки, ясно, на чьей стороне будет правда.

И Эмме приходится рассказывать все подробно, хоть она и старается себя обелить. Учитель, однако, посчитал, что она не права. Нельзя самовольно менять установленные порядки. Младшие есть младшие, какого бы роста ни были. И обижать их нельзя.

Аннеле понимает каждое слово, произнесенное учителем, а Минните только видит, что Эмма вспыхнула, опустила глаза и вышла из кухни вслед за учителем. Этого ей вполне достаточно. Аннеле же распрямляет плечи, вскидывает голову, и кажется ей, что все это сделал учитель, и при этом возвысился сам. Все-таки он добрый и хороший, и еще справедливый.

Она была днем великого суда полностью удовлетворена.

Ну и быстро бежит время! Не успела оглянуться, как зима пошла на убыль. В холодные лунные ночи все так странно искрится и сверкает, словно озаряется отсветом далекой-далекой весны. Морозный, прохладный воздух, чуть дрожащий от теплого детского дыхания, беспрепятственно хозяйничает в большой комнате.

В такие ночи Аннеле часто просыпалась. На дворе мерцала ночь, чудилось, будто таинственная пряха сучит из своей кудели волшебные нити и оплетает ими, как паутиной, поля, леса, избы. Все становилось иным, чем днем. Царило безмолвие, под покровом которого затаилась жизнь. В большие окна заглядывали звезды. Небо, усыпанное звездами и прочерченное звездными дорожками, обрамлено черной каймой леса. И эти минуты были для Аннеле отраднее сна; она лежала с открытыми глазами и думала: как же все устроено на белом свете, как все устроено в школе?

Как счастлива была она, когда осенью впервые переступила порог школы! Еще совсем немного, несколько недель, и зиме конец. Дала ли ей школа то, к чему она так стремилась? Нет. Не раз ей казалось, что шагает она знакомой дорогой. Она представляла себе, что сразу же выучится всему, чему учат в школе, всему, что знает учитель. Но он день-деньской расхаживал по классу, заложив руки за спину, высокий и неприступный, и похоже, ему просто нечего рассказать Аннеле.

Но если подумать хорошенько, то ушла она вперед и шагала широко, стремительно. Многое теперь знает из того, чего раньше и не ведала. Теплится в ней огонек, разгорается все ярче и ярче. Вспыхивает сам собой. Часто-часто думает она над чем-нибудь, бьется, и вдруг все проясняется, словно книга на нужном месте открылась. Ни у кого и спрашивать не надо. Все так и получается, как говаривала, бывало, мать, когда не хотела отвечать маленькой Аннеле на вопрос: «Потерпи, вырастешь, мир и раскроется». Теперь и она видит, что растет. И раскрывается мир, и порой горько делается, а порой удивительно сладостно. Будто внезапно распахивается в ней нечто, что словами не выразить, только сердцем понять можно. И тогда она любит все, что ее окружает, — и это залитое лунным светом заснеженное поле, и ясную ночь, и лес, и спящих рядом девочек. И отца с матерью, что одни сейчас в домишке на пустоши, и сестру с братом, что живут в Елгаве. И давным-давно привычное озаряется вдруг новым светом. Так бывает, когда в руке держишь огонек, и вещи и предметы вокруг обретают неожиданные очертания, озаряет их нежность, таящаяся в сердце. Верно, она и помогает раскрыть мир. Верно, это и значит расти. И чем больше думает девочка, тем больше проникается нежностью, тем беспредельнее становится мир, тем безграничнее радость от того, что мир будет распахиваться перед ней все шире, все глубже.