Осенняя женщина (Рассказы и повесть) - Александр Яковлев

- Тимофей! Да ты, брат, с ума что ли сошел? Кто же тебе разрешил тут рыбу лавливать? А? Ну чисто идол языческий! Сговорились вы, что ли, с утра барина до слез расстраивать? И слушать не хочу! На конюшню, с-скотина!

Нет, совершенно невообразимо с этим народом ощущать гармонию жизни. Извольте тонко чувствовать и сострадать при эдаком хамском небрежении ко всему святому!

Но слава Создателю, есть еще птицы небесные, твари бессловесные и прочая фауна и флора благоухающая. И предмет особых забот ваших - фруктовый сад соток так на двадцать, чтобы не притомиться. Да оранжерейка заветная, где на спор с соседом и на посрамление ему вызревает зимой клубничка, да-с, черт ее возьми да и совсем!

Однако... Однако, что же это, господа? Обтрясли, изверги, яблоньку-красавицу!

- Степан! Куда же ты смотрел, обалдуй неописуемый? Ну-ка, не вороти рожу-то, не вороти... Так и есть. Пьян! Ах ты поросячье ты отродье! Напился, дурак, и все проспал... А? Ей Богу, расплачусь... Ну что с вами, анафемами, делать... Ну что?! Запорю! За-по-рю-у!!!

И в отчаянии, не торгуясь, скупаешь у соседей все возможные имения, объединяя в одно. Собирая земли. Дабы навести в ней единый порядок. Методом известным. С присвистом и воплями, слух рачительного хозяина услаждающими.

Вы только проговорите вслух, не торопясь, вдумчиво, но с сердцем это заветное слово: запорю! Ощутите его грани, рассмотрите оттенки, прочувствуйте душой и телом. Только тогда поймете, что такое настоящий помещик. А когда поймете, то жизнь положите ради достижения желанной цели...

Сладостные перспективы, сладостные. Есть ради чего жить. Читайте классику, господа! Читайте и перечитывайте, готовьтесь! А вы, господа литераторы, имейте совесть, пишите вкусно, черт вас дери! Иначе чем запомнимся тысячелетию грядущему?

ЗАСТОЛЬЕ

- Господа, позвольте пару слов...

- Просим, просим...

- Слово нашему драгоценному Валерьяну Аполлоновичу!

- Тс-с! Тихо, господа! Молодые люди, там, у окна... Потише, пожалуйста.

- Господа... Хм... Я, собственно, так, о пустяках...

- Ну же, Валерьян Аполлонович! Не томите! Из ваших-то уст...

- Соловей наш! Цицерон! Умоляю!

- Да я, право... Неловко даже и говорить перед лицом столь достойного собрания...

- Ох, Валерьян Аполлонович, умеете же вы, проказник этакий, заинтриговать! Ну же, душа моя...

- Мы - все внимание! Уста сомкнуты, уши и сердца - разверсты! Благоговеем в молчании...

- Дело в том, что я рассудил тут убогим разумением своим...

- Знаем мы ваше убогое разумение! Всем бы такое! То-то бы зажила Русь-матушка!

- Ну, тихо же, господа. Право, мы мешаем нашему всеми любимому Валерьяну Аполлоновичу! У всех ли налито, господа?

- И севрюжки. Непременно севрюжки на закусочку. И слышать ничего не хочу. Севрюжки непременно!

- Тс-с! Просим...

- Хм... Господа, вы прекрасно знаете, в какое время мы живем...

- Эх-хе-хе, голуба Валерьян Аполлонович, нам ли не знать! У меня, господа, убытков за прошлый месяц...

- Ах, оставьте! Ну не об этом же сейчас. Слушаем, слушаем!

- И то! Слушаем!

- И я, проанализировав сложившуюся ситуацию, прошу прощения за столь выспренние слова, пришел к следующему выводу...

- Умеет, шельма, завернуть!

- А где журналисты? Прошу прощения, Валерьян Аполлонович... Журналисты где?! Пусть же включат свою технику! Не за тем их сюда звали, чтобы... Потом допьют... Продолжайте, душа моя, Валерьян Аполлонович!

- Да-с, к следующему выводу... Хм... Ей-богу, господа, духу не хватает!

- Ну же, голубчик, ну!

- А, была не была! Господа! Я пришел к выводу... Я предлагаю... Предлагаю...

- За цыганами послать?!

- Что? Зачем? Каких цыган?

- Да не перебивайте же! Экий нетерпеливый! Не обращайте внимания, Валерьян Аполлонович! Молодой еще! Чувствами живет. Цыган ему... А нет послушать мудрых людей! Слушаем, слушаем...

- Предлагаю... Ну, помогай, Господи! Предлагаю: выйти, наконец, из... КРИЗИСА!

- ...?

- У меня, собственно, все.

- Позвольте... И? Ну-те, ну-те?

- Но у меня действительно все!

- Хи-хи-с.

- Ну, полно, полно, Валерьян Аполлонович! Пошутили и довольно. Выдыхается же... ну говорите, что хотели. Право, мочи уже никакой нет.

- Я серьезно. Пора, наконец, выйти из кризиса.

- Как?!

- Помилуйте!

- Вот так номер!

- Н-да, балагур-с!

- Так прошрафиться...

- Но... но... позвольте, Валерьян Аполлонович... Ведь это как же... Как прикажете понимать?

- Журналисты! Да выключите вы свою дурацкую аппаратуру! Лучше уж водку пейте! Валерьян Аполлонович, голубчик, может быть вам нехорошо? Человек! Кондиционеры включите! Душно же, в самом деле... И не курили бы вы там, молодые люди... Видите, дурно Валерьяну Аполлоновичу...

- Напротив, я прекрасно себя чувствую. Настолько прекрасно, насколько возможно в наше время...

- При чем тут время? Закусывайте, господа, закусывайте! Ваше здоровье! Я все же полагаю, что Валерьян Аполлонович нас разыгрывает... А? Ну, признайтесь, голуба?

- Верно, тут скрыта какая-то тонкость. Намек, так сказать, фигура аллегорическая...

- Ах, шельма... И как закрутил... А мы-то - за чистую монету...

- Браво, Валерьян Аполлонович!

- Но у меня действительно все, господа! Право, я не понимаю, о каких намеках говорите!

- Ну, полно. Ну, голуба. Ну, пожалей нас, дураков. Ну, видишь, молодежь смотрит... Ну, виноваты, ну дураки, ну не сподобил Господь. Ну не сердись, мамочка. А лучше просвети и наставь... Ну, скажи, что пошутил...

- О Господи! Ну, пошутил, пошутил!

- Ну, то-то! Дай я тебя, душа моя, расцелую! Дал же Господь таланту, а, господа?

- Виват Валерьяну Аполлоновичу! Виват!

- А теперь, молодой человек, и цыган можно. То-то, учитесь... надо умственно... А то сразу... Человек, шампанского!

ЛЕСНОЕ

И как стукнуло ей шестнадцать лет, так ударилась она в рев и рыдала долгих пять дней и ночей. Отец, волосатый мужичина, известный злодей-душегуб, мрачный разбойник, жалел ее, полусиротинушку - жену-то свою он давным-давно извел, сжил со свету белого.

- Эка дурища, - ворчал Еремеич, принимаясь за щи, густо приправленные солью бесконечных дочерних слез. - И на кой тебе муж? Да за ним так ли еще взвоешь, ежели мужчина попадется правильный.

- Нет, батюшка, нет, родненький, - вспыхивала еще не выплаканными до конца глазами Иринушка. - Я его жалеть все равно буду. Пусть хоть какой...

За пять-то слезных лет такого ли батька натерпелся. И умолила его дочка, затопила ему душу тоской-печалью невысказанной. Крякнул ре, нахлобучил малахай, вскинул на одно могучее плечо дубинку верную, в пятнах да расщепинах, на другое - мешок пустой, дерюжный, объемистый. Да и отправился в засидку, на место привычное, у трех дорог. День сидел, ночь коротал, без огня, без пищи, без курева, сердце ожесточая. А на другой день...

...как стало клониться солнце красное, как запели птицы вечерние, как склонили головки цветы лазоревые, так и выезжал на распутье добрый молодец, на распутье, на судьбы решение.

Приволок его мужичок в избу от, развязал мешок, любуйся, дескать, доченька. Посмотрела на добра молодца Иринушка, да от радости слезами и умылася.

- Вот спасибо тебе, батька, - низко кланяется.

Так и зажили втроем, да ладно зажили. Не кручинился, не рвался к воле добрый молодец. Лишь повесит, бывало головушку, вздохнет, да и снова приободрится.

- Знать судьба мне вас послала, - молвит Феденька, - а ее не обойдешь, не облетаешь.

Вот прошло таких-то семь годков. А в те поры все плакала Иринушка, да только уж от счастья, от неизбывного. Солоны щи ели батюшка да суженый. Доставалось молодухе от Феденьки - за стряпню, за слезы бесконечные. На восьмой на год пошли размолвки бранные, а к тому же Господь не дал им сына дитятки, не порадовал доченькой-хозяюшкой. На девятый год их жизни-проживанию бросилась Иринушка в ноги папеньке, да взмолилась, слезою умываючись:

- Не губи, избавь меня, батюшка, от постылого мужа ненавистного.

Ничего не сказал отец-батюшка. Только крякнул, мол, было говорено. Нахлобучил малахай, дубинку взял верную, взметнул на плечо мешок дерюжный, объемистый. Да пошел мужик к месту заветному, отпустил у трех дорог добра молодца. Не обидел ни взглядом, ни окриком. Лишь дубинкою взмахнул - лети, птаха вольная.

Воротился Еремеич домой. А девка все рыдает, да пуще прежнего. Плюнул мужик, перекрестился. Рыдать теперь дочери до скончания веку бабьего. СЕРАФИМА

Левитировал. Невысоко. Эдак с полметра над плитами двора. Поэтому, наверно, и не производил впечатления. Не обращали внимания и на мою черную мантию, которая тащилась длинным, за все цепляющимся хвостом и меня самого приводила в трепет. Ну и мантия! Их же не трогало ничего.

С досады поднялся выше, хоть и побаивался всегда высоты. И тут же зацепил проклятой мантией люстру - расфуфыренную, с пыльными зеленоватыми стеклянными плафонами. Диковинными звонкими плодами покатились они по ступеням на камни княжеского двора. Уж было грохоту и дребезгу! Но и тогда никто не явился полюбопытствовать.