Трое уцелевших. Наковальня времени. Открыть небо - Силверберг Роберт

Однако Барретту все эти невзгоды были нипочем. Была еще одна причина, почему его считали руководителем лагеря. Он был твердым, как сталь, не вопил возмущенно, не произносил громких слов. Он покорился своей судьбе, смирился с вечным изгнанием, и поэтому мог помогать другим преодолеть этот трудный, хватающий за сердце переходный период, когда им нужно было примириться с тем, что тот мир, который они знали, потерян для них навсегда.

Из-за завесы дождя вынырнул упрямо продвигающийся вперед человек — Чарли Нортон. Доктринер-волюнтарист, ревизионист до мозга костей, Нортон был невысоким, легко возбудимым человеком, который частенько брал на себя функции вестника, когда в лагере появлялись новости. Он почти бежал к хижине Барретта, но поскользнулся на голой скале и отчаянно замахал руками, чтобы не упасть.

Барретт вовремя подставил свою жилистую руку.

— Тише, Чарли, тише. Так легко свернуть себе шею.

Нортон с трудом остановился у самой хижины. Дождь тонкими прядями распластал его каштановые волосы по черепу. У него были остекленевшие глаза фанатика, хотя, возможно, их неподвижность была всего лишь следствием астигматизма. Жадно ловя ртом воздух, спотыкаясь, он шагнул в хижину, остановился у открытой двери и начал отряхиваться, как вымокший щенок. По всей вероятности, он бежал от главного здания лагеря все триста метров безостановочно. Это была долгая пробежка при таком дожде и к тому же опасная — на мокрой базальтовой плите легко покалечиться.

— Чего это ты стоишь прямо под дождем? — спросил Нортон, отряхнувшись.

— Чтобы промокнуть, — просто ответил Барретт, затем вошел в хижину и устремил взор на Нортона. — Что новенького?

— Молот светится. Наша компания вскоре пополнится.

— С чего ты решил, что это будет живая посылка?

— Молот светится уже пятнадцать минут. Это означает, что предпринимаются меры предосторожности с переправляемым грузом. Так что вряд ли это какие-нибудь предметы.

Барретт кивнул.

— Ладно. Я пойду погляжу, что происходит. Если у нас появится новичок, мы подселим его к Латимеру, как я полагаю.

Нортон издал нечто вроде скрежещущего смешка.

— А может быть, он материалист. Если так, Латимер доконает его своей мистической болтовней. В этом случае нам придется поселить его вместе с Альтманом.

— И тот его изнасилует в первые же полчаса.

— Сейчас это у Альтмана уже прошло, разве ты не слышал об этом? спросил Нортон.

— Он пытается создать настоящую женщину.

— У нашего новичка может не оказаться лишних ребер для этого.

— Очень смешно, Джим, — но вид у Нортона был совсем не веселым.

Внезапно его небольшие глаза ярко загорелись. — Ты знаешь, кем мне хочется, чтобы был этот новенький? — хрипло спросил он. — Консерватором, вот кем. Черносотенным реакционером, прямо от Адама Смита. Боже, вот кого я хочу чтобы к нам прислали эти ублюдки.

— Разве ты не удовлетворишься, Чарли, если это будет соратник-коммунист?

— Здесь коммунистов полным-полно, — сказал Нортон. — Всех оттенков, от бледно-розового до кроваво-красного. Я сыт ими по горло. Опять бесконечные разглагольствования об относительных достоинствах Плеханова и Че Геварры за ловлей трилобитов? Мне нужен кто-нибудь для настоящего разговора, Джим. Кто-нибудь, с кем можно по-настоящему сразиться.

— Ладно, — промолвил Барретт, натягивая на себя подобие накидки от дождя. — Постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы извлечь из Молота достойного тебя оппонента. — Затем он произнес сердито: — Знаешь что, Чарли? А может, там, наверху, произошла революция за то время, что мы не имеем оттуда новостей? Может быть, у власти теперь левые, а правые вне закона, и к нам начнут переправлять одних реакционеров? Что ты тогда на это скажешь? Например, сотня штурмовиков для начала, а? У тебя будет изобилие противников для экономических споров. И это место будет наполняться ими по мере того, как будут катиться головы Верховного Фронта; их будут посылать сюда все больше и больше, пока мы не окажемся в меньшинстве, и тогда, возможно, новоприбывшие решат устроить путч и освободиться от всех этих вонючих левых, засланных сюда прежним режимом, и…

Барретт запнулся. Нортон в немом изумлении глядел на него, широко раскрыв потухшие глаза, а его рука непроизвольно гладила редеющие волосы, чтобы скрыть смущение и охватившую его боль.

Барретт понял, что он только что совершил одно из наиболее гнусных преступлений, возможных в лагере «Хауксбилль», — он разразился словесным поносом. Для этого небольшого словоизлияния не было никаких поводов и самое неприятное — это то, что именно он позволил себе подобную роскошь.

Ему полагалось быть самым сильным из находившихся здесь, он должен поддерживать устойчивость этой общины, быть человеком абсолютной целостности и принципиальности, человеком, на трезвое мышление которого могли положиться другие, почувствовавшие, что теряют над собой контроль. А он… В его искалеченной ноге снова запульсировала боль — возможно, это и явилось причиной срыва.

— Пошли, — твердым голосом произнес Барретт. — Может быть, новенький уже здесь.

Они вышли наружу. Дождь утихал, грозовые тучи двигались к морю. К востоку над пространством, которое когда-то назовут Атлантическим океаном, небо все еще было окутано вихрящимися клубами серой слякоти, но к западу серая мгла принимала тот оттенок обычной серости, который означал сухую погоду. До того, как его заслали сюда, в прошлое, Барретт думал, что небо здесь должно быть практически черным, потому что в столь отдаленном прошлом гораздо меньше частичек пыли, отражающих свет и придающих небу голубизну. Однако небо здесь оказалось тоскливого серо-бежевого цвета.

Такова судьба многих гипотез. Он, однако, никогда не изображал из себя ученого.

Сквозь редеющий дождь двое шагали к главному строению лагеря. Нортон легко приноровился к хромой походке Барретта, а тот яростно сжимал костыль, изо всех сил стараясь не показать, что его увечье мешает ему идти быстро. Дважды он едва не потерял равновесие и оба раза напрягал всю свою силу воли, чтобы Нортон не заметил, что произошло.

Перед ними расстилался лагерь «Хауксбилль».

Лагерь располагался широкой дугой, напоминающей полумесяц, и занимал площадь в двести гектаров. В самом центре его находилось главное здание обширный купол, где хранилась большая часть снаряжения и припасов узников.

По обе стороны от него довольно далеко друг от друга, подобно нелепым гигантским зеленым грибам, выросшим на гладкой, как стекло, породе, стояли пластиковые раковины — жилища обитателей лагеря. Некоторые лачуги, как у Барретта, были покрыты листовой жестью, извлеченной из посылок, которые иногда переправлял Верховный Фронт. Другие стояли непокрытыми — голая пластмасса. Такими они появились из жерла машины.

Хижин было около восьмидесяти. Сейчас в лагере «Хауксбилль» проживало сто сорок человек — больше, чем когда бы то ни было. А это означало, что на политической сцене Верховного Фронта страсти сильно накалены.

Верховный Фронт уже давно не переправлял в прошлое строительные материалы для сооружения хижин, и поэтому всех новоприбывших приходилось подселить к более старым обитателям лагеря. Барретт и некоторые другие, чье изгнание произошло до 2014 года, пользовались привилегией — по собственному желанию занимать хижины в одиночку, хотя некоторые не хотели этого. Барретт же чувствовал, что для поддержания собственного авторитета он должен жить один.

Большинство отправленных сюда после 2015 года были теперь вынуждены жить вдвоем. Если бы прибыл еще один десяток депортированных, пришлось бы потесниться и многим из группы сосланных до 2015 года. Разумеется, смерть узников то и дело изменяла очередь старшинства, что несколько смягчало напряженность, к тому же многие не возражали против соседей и даже добивались этого.

Барретт, однако, понимал, что человеку, приговоренному к пожизненному заключению без малейшей надежды на освобождение, должна быть предоставлена привилегия побыть одному, если он того желает. Одной из самых больших проблем в лагере «Хауксбилль» были психологические срывы у людей именно из-за того, что они практически лишены уединения. Постоянное общение с другими людьми невыносимо в подобных местах.