Мы встретились в Раю… Часть третья - Евгений Козловский

Арсений зашел в автомат, снял трубку и полез в карман за монетою. Там не нашлось ничего, кроме смятой пачки «явы». Повесил трубку, выбрал из трех оставшихся сигарет сравнительно целую, отправил, оторвав поврежденный фильтр, в рот, снова наткнулся языком на поломанный зуб. Пачку же с двумя безнадежно лопнувшими сигаретами смял окончательно, в комок, бросил под ноги. Зажигалочка! вдруг припомнил — и вместе с зажигалкою — весь свой вчерашний день. Бедная моя зажигалочка.

Денег не оказалось ни в одном кармане: ни медных, ни серебряных, ни бумажных, и тут же обнаружилось, что нету и «дипломата» с удостоверением, паспортом, черновиками и чем-то там еще. Арсений выскочил вон и побежал к площадке — выскочил и побежал ровно настолько, насколько позволяло состояние. Отыскал в кустах место, где провалялся все утро. Посмотрел вокруг, еще шире вокруг. «Дипломата» не было. Обошел все кусты: изнутри и снаружи, со стороны канала. Глядя под ноги бессмысленно-внимательно, ибо на ее сравнительно небольшой и ровной поверхности чемоданчик заметился бы сразу пошел по площадке и наткнулся взглядом на что-то знакомое: остатки блокнота, затоптанные в масляную лужу. Приподнял двумя пальцами за угол: из полусотни страниц, некогда блокнот составлявших, осталось не больше полудесятка. Темные прозрачные на просвет пятна являли обрывки строчек «Шестикрылого Серафима» в прямом и зеркальном виде, одни налезающие на другие. Арсений разжал пальцы и пнул ногою упавшее на асфальт месиво. Резкое движение снова отдалось болью. Где же «дипломат»? продолжало тупо бубнить в мозгу. А, может, оно и к лучшему? приостановил Арсений бубнение. Подумаешь: паспорт, удостоверение! Гори все огнем! Разве что кто в ГАИ снес? — бубнение возобновилось. Испиздили до полусмерти, а чемоданчик снесли в ГАИ. Честные. Только там все равно закрыто. И в последний раз покинул Арсений площадку.

Однако, проходя мимо двухэтажного домика, не удержался, стукнул в дверь, впрочем, безо всякой надежды, просто так, и двинулся дальше, но не успел свернуть на тротуар, как услышал лязг замка и голос сзади: эй, парень! На пороге стоял старший лейтенант, похоже, тот самый, что привиделся Арсению в странное бредовое мгновенье рассвета, несколько часов назад, — только без палочки на поясе. Кого же он мне напоминает? тупо думал Арсений. Кого он мне так мучительно напоминает? Это ты стучал? и улыбка хитрая, знакомая до сумасшествия. Вы меня? Да-да. Я. Простите, я хотел спросить: вам не передавали чемоданчик? Черный такой, «дипломат». Кейс-атташе. Я ночью где-то здесь потерял. Лейтенант отрицательно мотнул головою, а Арсений совсем уже повернулся, как вспомнил, узнал: РАВИЛЬ. Конечно же Равиль! Выбритый, постаревший Равиль. Но это казалось невероятным, и Арсений, приглядываясь, задал гаишнику риторический вопрос: а что, запись прошла? Фью! свистнул лейтенант, и Арсений едва удержался, чтобы не расколоться, не сказать: Равка, ты? Чего дурака валяешь? Что за идиотские розыгрыши?! Но татарское лицо гаишника оставалось таким посторонним, хоть и грубо доброжелательным, что собственному безумию верилось скорее, чем собственным глазам. Запись! Ищи прошлогоднего снега! Часа два, как закончили! Опоздал, что ли? Да я, видите ли… (нет, ерунда! какой же он Равиль! и лицо совсем не то, и фигура… татары — они все друг на друга похожи!). Ладно, что с тобой делать! заходи сюда. Вот, бери открытку, заполняй, и поднес к кончику Арсениевой сигареты, о которой тот давно забыл, горящую спичку.

Арсений благодарно кивнул (Равиль и не курил-то никогда!), все поглядывая исподтишка на лейтенантово лицо, сделал глубокую затяжку, аж голова закружилась, и, вытаскивая изо рта прилипший к губе белый бумажный цилиндрик, скользнул по нему пальцами, так что несколько даже прижег серединки среднего и указательного, потом, чувствуя легкую приятную боль на поверхности губы, отодрал сигарету. У меня и паспорта-то нету, не то с надеждою, не то со страхом сказал. Как раз в «дипломате» остался.

Ни хуя, поощрительно хлопнул лейтенант Арсения по плечу. Не бзди. Заполняй без паспорта.

Глава двадцать четвертая

ОКОНЧАНИЕ РОМАНА, ДВА ЭПИЛОГА И ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

…в литературном деле моем есть для меня одна торжественная сторона, моя цель и надежда (и не в достижении славы и денег, а в достижении выполнения синтеза моей художественной и поэтической идеи, то есть в желании высказаться в чем-нибудь, по возможности вполне, прежде чем умру).

Неожиданный, необъяснимый, сказочный факт обладания столь давно вожделеемым местом в Главной Очереди произвел на Арсения чрезвычайно странное впечатление, можно бы даже сказать: не произвел никакого, если б отсутствие оного не явилось довольно сильным впечатлением само по себе. О нет! Дело не в заторможенности: Арсений вполне успел осознать причастность к ордену автомобилевладельцев, пусть покуда материализованную слабо, но несомненную, однако механизм сладостного предвкушения, прежде с готовностью запускавшийся и от куда менее мощных толчков, почему-то никак не срабатывал. С получением открытки Арсений заметил в своем состоянии, пожалуй, единственную перемену: намерение немедленно позвонить Лике и сказать ей все, что десять минут назад собирался сказать, утратило вдруг остроту жажды. Но тем более следовало позвонить! Подмывало, правда, спрятаться за отсутствие двух копеек, но Арсений решил, что довольно играть с собою в прятки.

Попросить на улице у незнакомого человека сигарету, монетку для автомата или даже недостающий на бутылку полтинник казалось делом вполне обычным и несомненным: деньги не являлись эквивалентом труда, и отношение к ним у большинства складывалось легкое, наплевательское, что, впрочем, при желании можно было объяснить загадочностью славянской души, широтою русского характера. Разумеется, попадались порою и пижоны, которые по злобе или из соображений прынципиальных отказывали, да еще и обидно; собственно, и сам Арсений был из таковых, — потому, дойдя до телефонной будки, он остановился подле и начал вглядываться в лица прохожих, выбирая, к кому обратиться, чтобы вышло более или менее наверняка. Однако первое же лицо: очки в массивной импортной оправе, небольшие залысины, которыми начиналась грива темных, чуть тронутых сединою (перец с солью)…

Забыл, как перец с солью по-французски! Выражение-то французское, и в текст его лучше всего вставить на языке оригинала. И спросить, кажется, не у кого. Ладно, некогда, после!

…волос, изящные колбаски бачков и не менее изящные тяжелые усы, опирающиеся на подусники, — первое же встречное лицо, обращаться к владельцу которого по поводу двушки даже не хватало духа, погрузило Арсения в странное безвольно-созерцательное состояние, отодвинув цель своеобразного смотра на весьма дальний план. Как одинаковы, в сущности, человеческие лица! какие внешние, неважные признаки их разнят: бачки, длинная грива, импортная оправа — или фикса из нержавейки и стрижка под бокс; мягкая русая бородка — или нагловатые усики; грубо наклеенные ресницы и размазанная по губам и около ядовитого цвета, производства фабрики ВТО, помада — или чуть оттененные парижским гримом глаза и щеки — и так до бесконечного числа мелких, поверхностных, несущественных дифференциаций. Больше того, даже одежде тела удавалось законспирировать лицо почти до неузнаваемости: фирменному вельветовому костюму верилось, например, куда больше, чем низкому лбу выродка, зачатого по пьяни, и думалось: киноартист; вживается в роль.

И Арсений принялся проводить над прохожими мысленные операции: приставлять пьяному с утра угреватому, татуированному пролетарию интеллектуальные залысины и купленные за кусок на черном рынке маленькие, в овальной металлической тонкой оправе фирменные очочки, превращая пролетария (белый халат поверх) в физика-ядерщика или талантливого хирурга; деревенскую старуху в сатиновом платочке, ватнике и с полной авоською апельсинов преображать в набеленную и в укладке заслуженную артистку оперы на заслуженном же отдыхе; джинсового пижончика стричь наголо и одевать в солдатский бушлат или зэчью телогрейку, — и не попалось на улице лица, которое не поддалось бы метаморфозе. Правда, на лицах существовали глаза: то грустные, то усталые, то равнодушные, то нагловатые, то жутко-стальные, то аморфно-белесые — самые, может быть, страшные, — но и глаза, казалось, меняются вслед за прочими атрибутами индивидуальности, в крайнем случае, их несложно прикрыть дымчатыми окулярами или закамуфлировать жирными тенями и накладными ресницами.

И когда, проторчав так у будки едва не полчаса, Арсений вдруг, словно очнувшись, вспомнил, зачем он, собственно, здесь стоит, самая мысль, что он собирался что-то просить у этих людей, показалась ему нелепою и кощунственной. А как же открытка? Я ведь принял ее! Хотя, строго говоря, ни у кого не просил. А что мне мешает говорить исключительно строго? А две копейки — две копейки и на земле найдутся. Подумаешь, подумал Арсений. Говна-пирога!