Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева - Иван Беляев

Я подкатил к нашему подъезду весь мокрый от осенней измороси, в истрепанном пальто и, вдобавок, с болезненной раной (нечаянно всадил себе в ляжку острый финский нож).

– У нас новости, – сказала тетя Туня, когда мы уселись за стол.

– Какие?

– Миша женится на Наташе[68]. Свадьба будет на Рождестве, они венчаются в Леонтьевском. На днях нам придется подумать, куда устроиться – квартиру будут ремонтировать заново.

Вскоре тетя Туня переехала к Сереже, где и провела свои последние дни. Тетя Лизоня сняла крошечную комнатку напротив. Меня с радостью взяли к себе мои младшие братья. Коля жил в чудной квартире напротив Сергиевского собора, в ста шагах от наших казарм. Там же останавливались родные при визитах в Петербург, так как папа был назначен комендантом Кронштадтской крепости и часто приезжал по делам.

Комната была прелестная, уютная, с окном на площадь, рядом с большой гостиной; жизнь обходилась дешево, но я постоянно бывал один, так как братья все время проводили у знакомых. Наше патриархальное гнездышко развалилось.

Мой Мишуша, наконец, устроил свою жизнь. Но этот брак не был его мечтой; «Whome frst we love, we seldom wed»[69], – говорит трогательное, полное невыразимой грусти стихотворение английской поэтессы, имя которой, к сожалению, выскочило у меня из памяти. Раньше всего он влюбился в Зою. Но она отвечала ему лишь самой интимной дружбой. Затем он стал ухаживать за хорошенькой Любой. Но у нее были другие вкусы и перспективы. Теперь он сделал предложение ее сестре, девице на выданье, но хорошей души, прямой и серьезной, которой не сладко жилось дома, так как мать все чувства перенесла на младшую. Она с радостью приняла предложение.

Чистенький, аккуратненький, безукоризненно державший себя во всех отношениях, Мишуша обнаружил лишь одну неизгладимую черту характера: безграничную любовь к родному гнезду и ко всему, что только носило печать милого Леонтьевского. Вне этого ничто ему не нравилось. Я думаю, что даже только ради этого он поступился своими строгими взглядами и не уклонился от брака с двоюродной сестрой, в противность с церковными правилами, которыми руководствовался всю жизнь.

Ближайшее начальство, искренно дружившее с ним и ценившее его кроткий и покладистый нрав и огромную работоспособность, легко дало ему разрешение на брак, но, дабы не привлекать внимания церковных авторитетов, свадьбу решили отпраздновать в Леонтьевском. Шаферами пригласили меня и доктора Стефановича, но со стороны невесты были старые сенатские друзья ее отца.

Для меня это был редкий случай. В деревне я бывал во всякое время, кроме зимы. Я был поражен красотой зимнего ландшафта. Когда мы мчались по покрытым снегом полям, сокращая путь целиною, любуясь осыпанными снегом елями и соснами, между заветных, дорогих по воспоминаниям уголков нашего медвежьего края, я понял моего милого Мишушу, которого первою и последнею любовью было родное Леонтьевское.

В огромном пустом доме было холоднее, чем на улице. Вытоплены были только две комнаты для молодых. Переодевшись, мы помчались в церковь, построенную местным купцом Хроповым на древних славянских могилках в сосновой роще на высоком бугре. Священник из уважения к брачующимся закатил такую длинную службу, что у нас руки замлели, поддерживая золотые венцы над их головами. В его комнатах, где было немного теплее, мы согрелись быстро за бокалами шампанского. Причем, по желанию батюшки, каждый его глоток компенсировался добавкой из бутылки рома, стоявшей напротив, так что в конце концов в его бокале оставался только чистый алкоголь.

На обратном пути, в овраге, лихой ямщик по традиции вывалил молодых в пушистый снег «на счастье», чем доставил всем немалое удовольствие. Но в замерзшем, обледенелом доме мы уже не задерживались. Последний взгляд на гигантские дубы, вековые стражи нашего милого гнезда, и мы уже снова мчимся усыпанными серебристым снегом и озаренными полной луною полями и косогорами, колыбелью нашего детства.

Не так ли под венцом, под серебристой фатой, милые черты знакомого лица приобретают новую прелесть и остаются навеки памятью неописуемой красоты!

Но который уже раз я изображаю статиста на чужих свадьбах! Не пора ли и самому переходить на первые роли?

В Нарве мы едва поспели на поезд. Все было битком набито, но добродушный кондуктор отомкнул нам двери купе, где находилась только одна персона – молоденькая барышня, возвращавшаяся в Петербург из коротенькой прогулки и комфортабельно расположившаяся на одном из нижних сидений.

Наша веселая компания сочла долгом представиться ей по всей форме с церемонной вежливостью гасконских рыцарей Сирано де Бержерака. Начал Зейферт, как принадлежащий к высшему государственному учреждению и эксперт официального красноречия.

– Милостивая государыня, мы просим вашего прощения за прерванные нами сновидения, порхающие над вашим изголовьем, которые… которые…

Барышня вскочила и с испугом смотрела на говорившего, который никак не мог справиться с комком, застрявшим у него в горле.

– Постой, Зейферт, ты сперва откашляйся, – проговорил док тор, – видите ли, милая барышня, мы только что приехали сюда из-за тридевять земель, со свадьбы брата этого юноши, который торчит на пороге…

– Я уже вижу, что вы приехали со свадьбы, – серьезно заметила барышня. – Думаю, что вы лучше всего сделаете, если поскорее устроитесь на отдых.

– Вот именно, вот именно… Но вопрос в том, как и где.

– Ну, уж это ваше дело. Я остаюсь внизу.

– Конечно, разумеется… Но вот вопрос, водрузить над вами этого прошпигованного всеми шедеврами деревенской кухни, пожалуй, рискованно. Поместить его рядом с вами – будет храпеть и помешает вам предаваться приятным грезам…

– Ну уж это как хотите, лишь бы поскорее.

– Ну хорошо, мы над вами устроим Ваню – видите, он тоненький как ниточка и скромный как красная девица… Ваня! Лезь наверх.

– А Зейферт?

– Фу ты, пропасть! Он уже храпит на моей подушке… Зейферт, лезь ты наверх…

Господи, какой он тяжелый. Когда он хохочет, я в страхе, что полка провалится и он меня раздавит.

– Ваня! Меняйся с ним местами.

– Ах нет, пожалуйста, – протестует барышня. – Этого недоставало! Лезьте сами наверх.

Доктор замолкает. Но только на минуту. Оба верхние этажа трясутся от неудержимого смеха, который заражает и обе нижние полки. Барышня опять вскакивает.

– Чего ты хохочешь? – скрашивает доктор, поднимая глаза к небу. – Насосался и хохочет. Ау меня душа в пятках: провалится и раздавит. Ваня!

– Что такое?

– Ты ступай сюда, а я полезу на твое место!

– Нет, пожалуйста. Вы такой неуклюжий, сейчас же свалитесь мне на голову.