Александр Блок и его мать - Мария Бекетова

Тем временем вернулся с фронта Фр. Фел. Он принял падение старого режима и революцию спокойно, без потрясений и продолжал служить до последней возможности. Служба в двух учреждениях, довольно беспокойная, с дальними разъездами, расстроила его слабое здоровье, которое пошатнулось в последний период войны. Жилось вообще нелегко. Пришлось переехать на более скромную квартиру и сильно сжаться. При помощи пайка, получаемого Фр. Фел. на службе, Александре Андреевне удавалось давать ему усиленное питание, самой же ей случалось и голодать, так как сын не имел возможности оказывать ей существенную помощь и должен был поддерживать еще и меня. Квартира, в которой поселились Кублицкие после войны, была в том же доме, где жили Блоки. Ее и нашел для них Саша. Эта близость к сыну была, конечно, особенно приятна матери, но и Фр. Фел. ничего не имел против. Его отношение к Саше после его женитьбы стало гораздо лучше, если не считать острого периода взаимной вражды во время 1905 и 1906 гг. К Люб. Дм. Фр. Феликсович всегда относился очень хорошо, так же, как и она к нему. Скончался он в январе 1920 года. После его смерти Блоки переселились в квартиру Александры Андреевны.

Заключаю эту главу выдержками из нескольких писем Александры Андреевны ко мне, в которых отражаются ее взгляды, причем не буду придерживаться хронологического порядка.

В письме от 22 июля 1920 года она говорит:

"…Про А. Белого: да, Россия без него. Его присутствие в России важнее всех его слов, которые, как они ни хороши, а все слова, и кроме экстаза ничего не порождают. Самая же его личность, душа, дух – развивают атмосферу святой тревоги…"

3 февраля 1921 года: "…Была я на повторении Пушкинского торжества. Происходило это на Бассейной, в Доме Литераторов. За Сашей прислали лошадь, санки, и он взял меня с собой туда и назад. Но впечатление у меня осталось тяжелое. Торжества не вышло. Сашина речь хороша. И недурная – Ходасевича. Но Эйхенбаум наплел вздора и, по-моему, развенчал Пушкина. Уж одно то, что речь свою он заключил тем, что Пушкин был склонен к пародии – "Барышня-крестьянка" – пародия на "Ромео и Джульетту", "Граф Нулин" – на легкий жанр. Я очень злилась…

Закрытое первое заседание (по словам Саши) было торжественнее. И Сашина речь там имела огромный успех. Здесь же публика ужасная, и густая атмосфера кадетства. Знаешь, для меня это оказывается самое тоскливое, самое мучительное явление – кадетство. Всякая атмосфера для меня легче. Этот паралич, это отсутствие религиозных восприятий – убийственно по существу. Я томлюсь, бьюсь, как рыба без воды" [49].

18 мая 1920 года: "…вчера я была на лекции А. Белого. Ветхий и Новый Завет. Излагает Штейнеровское, вопит, стучит евангелием по столу. В общем хаос, но для меня дорого, близко, понятно. Публика паршивая, интеллигенция сплошь. Поэтому недоброжелательная… Ни уха, ни рыла, не понимает, придирается к мелочам, возражают не по существу. Боря совершенно исхудавший и бледный, лысый, с горящими сапфирно-синими глазами, – хриплый, начал с того, что "долой логику, доказательства…"

В этом же письме она пишет так: "…Теплоты я органически не выношу – мне нужна высокая температура во всех случаях жизни… Да, хотела тебе сказать: на старости лет, перед смертью я поняла: я не люблю культуры. Это объясняет тысячу вещей. Я органически влекусь к цивилизованному обиходу и по-настоящему плохо чувствую себя от отсутствия цивилизованности, но культуры не люблю. Она мне часто претит. Искусства не люблю, ни в чем не ценю его. И это все глубоко в моей скифской натуре. А природу все страстнее люблю! Боже, как я ее люблю! Постоять бы среди цветущего луга, среди шумящего леса, среди деревенского сада…"

Отрывок о культуре требует пояснения. Нужно понимать его условно. Александра Андреевна не любила искусства для искусства и в книге, особенно прозаической, непременно требовала содержания и идеи. Если книга была просто хорошо написана, но лишена содержания, хотя бы лирического, она ее не ценила и способна была предпочесть ей плохо написанную, корявую по форме книгу, если она содержательна и идейна. В стихах же требовала прежде всего музыки в не совсем обычном смысле этого слова и лиризма, уносящего за пределы сказуемого и осязаемого, но к форме стихов она была довольно-таки строга.

ГЛАВА V Литературные работы Александры Андреевны.

Перейду к литературным работам Александры Андреевны. В молодости она писала немало стихов, которые безжалостно уничтожала, не придавая им никакого значения. Между прочим, написала она поэму "Казнь Св. Панкратия", которая была помещена в Сашином журнале "Вестник". Сюжет заимствован из известного романа Евг. Тур, называвшегося, кажется, "Катакомбы". Это роман из жизни первых христиан. Александра Андреевна в свое время очень им увлекалась и взяла оттуда эпизод казни св. Панкратия, растерзанного в цирке пантерой. Из больших вещей написала она еще поэму "Ананджара", сюжет заимствован из сказки Вагнера "Макс и Волчок" [50]. Остальные стихи мелкие и лирические. Все это действительно слабо и не отличается ни оригинальностью формы, ни глубиной. Мне запомнилось (к несчастью, не целиком) одно из ранних ее стихотворений. Приведу тот отрывок, который помню.

Отчего ты бледна, моя радость,

В светлых глазках потух огонек,

Разметались блестящие кудри,

И не слышен мне твой голосок?

Чуть звонок, ты бросаешь на двери

Беспокойный, взволнованный взор

И лишь только тогда улыбнешься,

Как услышишь бряцание шпор.

и т. д.

В бумагах сестры сохранилось всего семь стихотворений более позднего периода ее жизни. Два из них написаны в Варшаве, когда ей было 20 лет. Одно из них носит название "На романс А. Рубинштейна". Романс, конечно, без слов, фортепианный, тот самый, на который так бестактно подобраны кем-то Пушкинские слова "Мой голос для тебя и ласковый, и томный". Стихи сестры пытаются передать настроение музыки. Приведу отрывки:

Широкий небосклон, луною озаренный,

Смотрю я на тебя, и дух спокоен мой,

Синеет далеко простор твой осребренный,

Влечет меня к себе, могучий и немой.

Заснула мысль моя, спокойно грудь вздыхает,

За блеском звезд твоих следят мои глаза.

Нет скорби. Тихо все, как будто замирает,

И тихо катится отрадная слеза…

Потом настроение меняется:

Блистают волны туч,

Диск ясный закрывая,

Исчез прекрасный луч,

Тяжелая, седая

Надвинулась гряда

Холодных облаков.

О, где ты тихий свет

Беззлобных грез и снов?

Новый переход:

Но прочь!… Колышатся холодные туманы,

Уже блестит меж них луч месяца златой,

И вот, скользя толпой по небу-океану,

Они мою тоску уносят за собой.

и т. д.

Стихи кончаются повторением первых четырех строк. Через три года написано было в Триесте стихотворение, тоже попавшее впоследствии в "Вестник". Оно называется "На чужой стороне". В нем уже больше настроения, и оно гораздо прочувствованнее.

Синее море, туманная даль,

Темные горы на небе глубоком,

Ширь и простор, необъятные оком,

В сердце смущенном и мрак, и печаль.

…

Тайна ли эта смущает меня,

Или простор этот дивно-широкий,

Или то близость пучины глубокой,

Или прощание ясного дня?

Нет, к тем туманным большим кораблям

Взор мой печальный, тоскуя, стремится,

Там ему что-то знакомое мнится,

Плачет душа по родным берегам.

Там, где сгущается мягкая мгла,

Вижу в тумане родимые волны,

Очи слезами горячими полны.

Где ты, родная отчизна моя?

Два стихотворения, написанные в более зрелую пору, уже приведены мною выше. Последние стихи сестры были сочинены в феврале 1919 г. Она послала мне их в Лугу, куда я переселилась на несколько лет ради поправки своего расстроенного здоровья и успокоения нервов. Сестра писала мне так: "Ничего хорошего тебе написать не могу, а вместо того вот тебе мое стихотворение, написанное на днях. Была светлая минутка: уж очень хорошо было на небе. Но в душе скоро стемнело, как и на небе. Вот тебе мое стихотворение для домашнего употребления. Уж, разумеется, не настоящее".

Привожу стихи целиком.