Чары. Избранная проза - Леонид Бежин

Надо было скорее, как можно скорее поцеловаться. Я притянул к себе Таню, но подушка мешала, а она не выпускала ее из рук, словно свою единственную защиту. Я хотел взять у нее подушку и отбросить ее, отшвырнуть, Таня же, словно не понимала моих намерений и держала подушку как некий предмет, в котором я, наоборот, очень нуждался. В это время оглушительно зазвенело монисто двери.

— Постоялица, спокойной ночи тебе. Все хорошо? Удобно? — снизу спросил дедок.

— Да сплю я, дедушка. Спасибо, — ответила Таня с беспечной легкостью человека, у которого нет повода не верить собственным словам.

Мы оба посмотрели на подушку и рассмеялись. Тогда и мне стало легко…

Среди ночи я возвращался туда, где был поставлен на ночлег, о чем свидетельствовала моя галочка, вдавленная притупившимся грифелем карандаша в страничку блокнота. Поселок уснул под единственным фонарем, огромное и темное море глухо накатывало, шептало, бормотало вдали, доносилось теплым и влажным веянием, и у меня было ясное сознание, что все это — поселок, фонарь, море и я среди влажной, бормочущей темноты — высшая минута жизни…

Следующее утро мы провели в Ялте. Предрассветное море было цвета нежной, полупрозрачной бересты, отслоившеጠся от ствола и закрученной колечком, а небо — седым, белесым, молочным. Улица и набережные тонули в рыхлом, слепом тумане, и отчалившие пароходы подавали далекие трубные зовы…

Обнаружилось, что Галантерейщик и его хохлушка не ночевали вместе со всеми, а куда-то исчезли, никого не предупредив. Началась суматоха, беготня, их разыскивали по всей Ялте. Оказалось, что ночь они провели в гостинице: Галантерейщик терпеть не мог комнатушек, лишенных самых элементарных удобств, к тому же он смертельно боялся клопов. Мы с Таней первыми их встретили на набережной, предупредили о переполохе, и Галантерейщик побежал докладываться. Хохлушку он поручил нам, и она предложила посетить павильон, где из бочек наливали сухое вино.

Пила она с жаждой, но стакан держала так, словно убеждала себя, что каждый глоток был последним. Мне она с интригующей многозначительностью шепнула что-то вроде: «Молодой человек растет в моих глазах…» — в конце же якобы невзначай добавила фразу, — «Кажется, за вами наблюдают». Я сразу не понял, не догадался по ее словам, кто именно и зачем может за нами наблюдать, но спрашивать не стал, словно этим вопросом мог уронить себя в ее глазах.

Вино не помогло: нахмуренной и злой была она в то утро, а Галантерейщик ей преувеличенно угождал. Он тоже сказал мне что-то об успехах, которые я делаю, и я почувствовал себя странно польщенным. Это берестяное, белесое утро было моим…

Но день готовил мне испытание, скверное, если признаться.

Вскоре мы были уже в Гурзуфе, и что-то слишком настойчиво крутился вокруг нас Рязанский пекарь. В ботаническом саду, где Таня от меня немного отстала, его глумливая физиономия показалась из-за ствола волосатой пальмы, и он поманил меня со сладкой улыбочкой, словно собираясь мне нечто поведать, но, никак не решаясь, оттягивая момент, потирая руки и посмеиваясь. Я терпеливо ждал, всем своим видом показывая, что первое же его слово станет для меня поводом, чтобы уйти. А он все оглядывался по сторонам, переминался с ноги на ногу, слегка пританцовывал и наконец, произнес, уклончиво отводя глаза в знак того, что я сам мог бы закончить начатую им фразу:

— А ведь я видел…

Рязанский пекарь ждал вопроса, что именно он видел, или хотя бы выражения смущенной озадаченности на моем лице. Но я спокойно молчал, хотя и не уходил, оставляя за ним право, считать, что я уловил смысл его намека. Тогда он снова произнес, опуская глаза и тем самым предлагая мне подумать и над этой неоконченной фразой:

— А ведь я знаю…

Я и на этот раз заставил себя промолчать и с тайным удовлетворением скандалиста убедился в том, как легко подобные старания приводят к взрыву.

— Ну что ты видел?! Что ты знаешь?! — закричал я истошным голосом, глядя на него так, словно готов был возлюбить его за то, какую он вызывал во мне ненависть.

— Видел, как ты крался за ней впотьмах…

— Подглядывал? Шпионил?

— Наблюдал, — с остерегающей внушительностью поправил он меня, подчеркивая этим, что подобные действия совершаются скорее по служебной обязанности, чем из приписываемых ему низменных побуждений.

«Ах, вот он кто, мой наблюдатель!» — подумал я, вспоминая слова хохлушки.

Это открытие заставило меня изменить тон и упавшим голосом переспросить:

— Ну а что ты знаешь-то?

— Да уж знаю, знаю вас, умников. — Он мне подмигнул, словно это знание создавало меж нами особую интимную близость и доверительность. — Небось, уехать мечтаешь? Слинять, иначе говоря. На историческую родину, как это у вас называется. Поклониться праху далеких предков, а затем на самолет и — тю-тю, в Америку, а там у вас дядюшка с капиталами! Невесту Цилечку вам уже приискал! И не мечтай. Не выпустим. Со щитом и мечом встанем на страже границ.

И тут я окончательно понял, какие булки он печет. Я хотел что-то сказать в ответ, но в душе у меня заныло от страха, мнительных и тревожных предчувствий, а вдали показалась Таня, на которую мы оба посмотрели как на желанную точку в нашем разговоре.

— Видел, видел, как ты к ней по лесенке-то… — напомнил он напоследок. — Но я не жадный. Пользуйся. Не ты первый… Только пусть обслуживает как полагается, по полной программе.

Я замер и похолодел, а затем меня бросило в жар. Надо было влепить ему пощечину, стукнуть по темени, схватить за горло и задушить, хотя он наверняка придушил бы меня первым, как цыпленка, поэтому я и не двинулся с места.

Рязанский пекарь исчез, а Таня подбежала ко мне, взяла за руку и повела показывать какие-то тропические кактусы и лианы, упрашивая, чтобы я, такой умный и знающий, прочел название на латыни. Но я улыбался бессмысленной улыбкой и, как лунатик, плыл за нею следом.

— Скажи, ты и этот, — я кивнул в сторону исчезнувшего Рязанского пекаря, — вы с ним… вы любовники? — Последнее слово я произнес сорвавшимся флейтовым фальцетом.

Таня вздрогнула как от удара.

— Боря… — она качнула головой, словно отказываясь верить в то, что я здесь и сейчас ее об этом спрашиваю. — Прошу тебя, умоляю, не надо…

— Нет, ты скажи, скажи… — Я с трудом справлялся с губами, бесчувственными, онемевшими, словно бы стянутыми наркозом. — Вы с ним… вы?..

— Да, Боря, — тихо ответила она и, когда я выкрикнул ей в лицо: «Почему?! Как ты могла?!» — добавила еще тише. — Мне казалось, что я запаздываю.

На третий день мы вернулись.

В городке выпал снег, побелели крыши, потянуло морозцем, и не привыкшие тепло одеваться жители попрятались по домам. В мощеных двориках сиротливо мерзло на веревках выстиранное белье, по набережной мело сухую крупу, и покрытые льдом лужи трескались под ногами, как ломкое матовое стекло.

Что произошло? Вот уже второй день мы словно чужие. Завидев меня в парке, Таня сворачивает в сторону и быстрой походкой уходит. Я хочу догнать и не догоняю ее, в нерешительности останавливаюсь. Может быть, это ревность? Как было бы хорошо… И мною овладел азарт испытать муки ревности, словно я опять соревновался с кем-то. Да, этот неведомый соперник меня опережал, а я снова отставал, запаздывал, и вот внезапно…

Но я тупо валялся на койке и не испытывал никаких мук.

Сосед мой что-то подбривал, подравнивал в парах одеколона, и был он никакой не галантерейщик, а обыкновенный портной из подмосковного городка Дедовска, шивший на заказ в ателье и на дому. Его мертвый глаз смотрел на меня, не мигая.

— Не вас ли ищут?

Я подскочил к окну и увидел Таню с Рязанским пекарем: он по-хозяйски держал руку на ее плече, так что украшенная татуировкой кисть свешивалась ей на грудь, и ее утиные шажки были безвольно покорны.

Я ощутил-таки запоздалый укол ревности…

Вечером я долго разыскивал Таню в надежде, что она окажется одна, без своего навязчивого спутника, и мы сможем поговорить с ней. Но Тани нигде не было — ни на набережной, ни в парке, ни на танцплощадке, и моя надежда чахла и увядала, отравленная мыслью о том, что, наверное, Рязанский пекарь вновь пригласил ее в ресторан или шашлычную и сейчас угощает дрянным, кислым и мутным вином.

Но вдруг я увидел ее на веранде пансионата: она играла сама с собой в напольные шахматы, переставляя по клеткам гигантские фигуры, при этом конь у нее ходил как слон, а слон как ладья. Я тихонько подкрался сзади и мстительно обнял ее за плечи. Она вздрогнула и не сразу обернулась ко мне, словно не решаясь взглянуть на меня, прежде чем найдет какие-то слова, спасительные для нее в ту минуту.

— Боря, ты не должен себя заставлять. Если это из жалости…

Она держала за выточенную из дерева головку гигантскую черную пешку и, клоня ее на ребро, пыталась договорить, но ее рот кривился, и губы не слушались.