снарк снарк: Чагинск. Книга 1 - Эдуард Николаевич Веркин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Появилась официантка с растебякой.
— Хорошо бы еще успеть на телевышку, — сказал Хазин. — Погода может испортиться. И вообще… Девушка, как вас зовут?
Растебяка оказалась как пицца и расстегай одновременно, довольно вкусная штука. Девушка не представилась.
Глава 4. Запретные виноградари
Я включил ноутбук, дождался загрузки системы, вставил дискету Бородулина. Файл «Мой край», солидно, почти мегабайт величиной, посмотрим.
В сущности, локфик не так сложен, как может показаться на первый взгляд, это письмо доступно многим, однако и у него есть устоявшиеся традиции и определенные несложные правила. Прежде всего приветствуется личное отношение. Автор описывает завод «Химстекло» не отстраненно, взглядом постороннего и прохожего, но так, будто лично отдал этому производству пятнадцать полновесных лет жизни и уволился только по причине вынужденного переезда в местность с подходящим для здоровья климатом. Приветствуется академическая серьезность. Автор серьезен и старается оставаться серьезным в любых условиях, повествуя о производственных успехах артели «Вибратор», эвакуированной сюда в сорок втором из Тарусы, локфикер категорически не допускает двусмысленных шуток и рассказывает исключительно о переключателях фаз, использовавшихся в широком спектре бытовой и оборонной техники. Упоминая выдающихся людей и знаменитостей, автор отмечает непременно положительную роль локуса в их личностном становлении и судьбе и в обязательном порядке цитирует письма и мемуары, в которых эти герои с теплотой вспоминают каждую минуту, проведенную в воспеваемой местности. Если же в истории города или поселения имелись спорные моменты — эпидемии, погромы, коллаборационизм, автор не замалчивает их, но указывает на вынужденный и форс-мажорный характер прорухи и на то, что основные массы населения всегда выступали против. Ну, разумеется, контекст. Историю места в непременном порядке требуется вплести в историю страны. Примерно так.
Я проснулся пораньше в надежде поработать — пора было уже и поработать. Установил на подоконник ноутбук, загрузил шаблон и некоторое время понуро вбивал в него весь нехитрый Чагинск, улицы, школы, переулки, три моста, Ингирь и Нельша, Номжа и Сендега, и Козья Речка, и завод «Музлесдревк», и Вильгельм Брант, основавший Брантовку, которая южнее, а после ссудивший деньги промышленнику Свенсону для организации пилорамного производства. Клуб «Дружба» Зинаиды Захаровны — центр притяжения молодежи, чистейшая вода Ингиря, так необходимая для бумажного завода, самый длинный носочный питон в Европе как символ расцвета культуры, танк «Пересвет» и его вклад в Победу, трудное городское прошлое, абсолютно прекрасное будущее. Я работал, заедая квас чипсами со вкусом сметаны и лука; Чагинск обретал кости.
Я видел юношескую библиотеку, кирпичное двухэтажное здание, некогда принадлежавшее скобяному купцу Кузьбожеву… я секунду помедлил и написал, что в тысяча девятьсот тридцать девятом ее посещал Гайдар, общался с читателями и расписался в книге гостей, возможно, кстати, он ее действительно посещал, он много чего тогда посетил, кто скажет, что нет?
Чагинск набирал мясо.
Здание музыкальной школы. Музыкальная школа известна тем, что ее выпускники завоевывали высокие места на конкурсе Чайковского, нескольким из них прочил широкое будущее сам Муслим Магомаев.
Чагинск наполнялся кровью.
Музей краеведения, бывший Дом провинциального быта. Его основал потомок адмирала Чичагина, фабрикант фарфоровой посуды Брылин. В дальнейшем на основе его мануфактуры было развернуто производство линз противогазов и оптики для прицелов «СВТ», что неслучайно — всем известно, что Чичагины испокон веку стояли на страже обороноспособности и прицелы в танке «Пересвет»…
В дверь номера постучали, я оторвался от компьютера и открыл.
На пороге стоял Хазин. Невыспавшийся, но ему шло, круги под глазами, без очков, не хватает заслуженного фонаря как завершения композиции.
— Мне кажется, Маргарита ко мне клеится, — сообщил Хазин.
Он вошел в номер, сел на стул возле окна и стал быстро есть чипсы из банки.
— Маргарита?
— Наша коридорная. Маргарита Николаевна Наплавкова.
— Ей же лет семьдесят.
— Шестьдесят три, — поправил Хазин. — Она бабушка и ветеран труда, но, видимо, бес в ребро.
— С чего ты решил?
Хазин сжевал последний чипс, вытряс из банки в ладонь крошки и собравшуюся на дне соль съел, запил квасом, после чего сказал:
— Она мне в койку подкинула клопа.
— Живого? — на всякий случай уточнил я.
— Дохлого. Точнее, железного. Еще точнее, серебряного.
Хазин показал клопа, я отметил, что он несколько сплющился.
— Вряд ли это Маргарита Николаевна.
— Она, — заверил Хазин. — Это символический акт. Она подкинула мне серебряного клопа, это явная ворожба. Тебе чего-нибудь такого не подкладывали?
— Я не в ее вкусе.
— Мне кажется, она не слишком разборчива, — вздохнул Хазин. — И я не хочу, чтобы она выкачала мою энергию.
Хазин сделал руками движение, будто надувал колесо ручным насосом.
— Знаешь, в таких городках мне всегда не по себе, если честно, — признался Хазин. — Все время чудится, что кто-то хочет тебя сожрать. А тебе так не кажется?
— Это называется реднек-синдром, — ответил я. — Городским всегда мнится, что местные не такие. Неправильные. Спят с сестрами, варят самогон, поклоняются Дембеле. И при любой возможности готовы вырезать у городского лоха почки и вырвать зоб. Обычно это не так, обычно…
— Да знаю, знаю… — Хазин тоскливо оглядел мой номер. — Но что-то… Какие-то предчувствия…
— Сегодня репетиция, — напомнил я. — До нее лучше воздержаться.
— А может, наоборот, — возразил Хазин. — Может, лучше не воздерживаться? Кофе есть?
Я указал на комод.
— Хоть кофе есть.
Хазин поставил на подоконник литровую банку, насыпал кофе, залил водой и кинул кипятильник.
— Железный клоп… или оловянный…
— Может, ты его с мышкой перепутал? — спросил я. — Знаешь, есть такие кошельковые мыши, на деньги?
— Это обычный клоп. Самый что ни на есть.
Кофе быстро вскипел, Хазин перелил его в кружку, стал пить, сплевывая на пол куски плохо перемолотых зерен. Я почувствовал, что рабочее настроение начало исчезать.
— У тебя интересный подоконник, — сказал Хазин. — Я раньше не замечал. Особенно в утреннем свете…
Он тут же достал из кармана жилетки цифровую мыльницу, без спроса убрал мой ноутбук на диван и завис над подоконником, прижавшись лопатками к откосу как всякий настоящий фотограф, Хазин легко принимал самые причудливые фигуры.
Не люблю, когда нависают. Пусть не надо мной нависают, а над подоконником, все равно — когда творится даже самая паршивая
