Тициан Табидзе: жизнь и поэзия - Галина Цурикова

…В 1922 году Тициан напечатал в газете свое старое стихотворение «Конь с ангелом». Оно не понравилось кому-то из городских властей, — газету конфисковали. Об этом позвонили Тициану домой. Жена Тициана и его сестра Соня испугались. Жена обегала все места, где он обычно бывал, всех знакомых. Тициана нигде не было. Кто-то сказал, что днем его видели с одним человеком возле ЧК. Ночь не спали. Утром жена пошла в ЧК, а сестра осталась дома с ребенком. Вышла на балкон посмотреть вниз — не идет ли знакомый кто-нибудь; вдруг видит — поднимаются оба: Тициан веселый, в руках игрушки для дочки, у Нины какие-то свертки. Тициан рассказал, что когда узнал про газету, расстроился очень, зашел с горя выпить, потом его потащили в карты играть — в казино, он никогда не играл, но тут пьяный был — пошел, что-то выиграл, на выигранные деньги накупил дочке игрушек, сластей. Ночь прошла — не заметил. Когда ему объяснили, что дома из-за него не спали всю ночь, Тициан стал серьезный, сказал; «Это всё может быть!» — но тогда он совсем не боялся.

В начала 20-х годов группа голуборожцев обрела могучее подкрепление: к ним присоединился молодой, чрезвычайно талантливый и самобытный поэт — Георгий Леонидзе. Родом из Кахетии, он в Телави печатал стихи, еще будучи семинаристом, любимым учеником известного грузинского писателя Василия Барнова. Георгий Леонидзе чувствовал в себе необъятные силы: в юные годы он мечтал стать художником, историком, археологом и… патриархом (он учился в духовной семинарии) и стихи писал свежие, оригинальные, поражающие богатством и разнообразием словаря, каким-то удивительным, острым и тонким, как запах весенней пахоты, чувством родного слова: его стихи были пленительно музыкальны и очень национальны. С голуборожцами его связали не столько поэтические принципы, сколько увлекшая его большая, истинная дружба. Приехав в Тифлис, Леонидзе, как и Тициан, стал работать в газете «Сакартвело», — там они познакомились и стали часто встречаться. Георгия Леонидзе голуборожцы полюбили как младшего брата в большой и дружной семье. Он был молод, ему недавно исполнилось двадцать лет, он был красив, «строен — как тополь на берегу Иори», голубоглаз. С приходом советской власти Леонидзе стал работать в Наркомпросе. В своих стихах он теперь старался быть на уровне новых друзей и так оформил свою родословную в «Автопортрете»:

Я — варвар, я — хазар, я — сарацин.У римских стен таран — гул динамитной дрожи.Горячей Русудан я уминаю ложе;Пространств потерянных меня терзает сплин.Я услыхал в себе старинный шелест крови.Мне гроздья тучных чресл — Кахетии сосцы.Над головой моей воскресных лун венцы.И солнце держит мне свой пурпур наготове.Стигматы расы я считаю, как цветы.Трибун парижских толп и вольный князь картвеловЗнамена Грузии мне реют с высоты,И солнце в родовых походах поседело.Купель поэзии — мне — виноградный чан.Я душу бросил в яд, как в сусло золотое.Люблю — близнец Рембо — я сумасбродство злое.Мне в предки Теймураз и Чавчавадзе дан.Воскресная газель, косуля молодая —Я — черный Nevermor последнего трамвая.

Как младший брат, он единым вдохом вобрал в себя сразу все отличительные свойства поэзии голуборожцев: парижский шик и прирожденную дерзость трибуна Паоло Яшвили с его любовью к злому сумасбродству Рембо; историзм и душевную смуту («сплин») Тициана Табидзе, его воскресные страхи, порфироносный пурпур слепящих солнц, знамена Грузии; ядовитую купель «новейшей» европейской поэзии и «ночной» мистицизм Валериана Гаприндашвили, — добавив к этому всему свой неуемный темперамент, «шелест крови», головокружительную уверенность в собственных силах и… Ничего не случилось — он остался самим собой, со своей органической живостью поэтического воображения, со своею любовью к ярко-красочной образности, с простодушной верой в себя, непробиваемой, недоступной ни для какой ломки сознания, ни для каких трагических душевных противоречий — в поэзии встретишь нечасто такую цельность, такую неизменяемость духа, лишь крепнущего с годами. Душевная цельность, помноженная на истовый, не стареющий темперамент…

Тициан Табидзе тогда не преодолел еще творческий кризис. Он почти не писал стихов. Работал в газетах, писал статьи, готовил (вместе с Леонидзе) антологию «Поэты революции», которая вышла в 1922 году.

Вместе с друзьями он разыскивал в старых, понемногу исчезающих духанах картины Нико Пиросманишвили. Тициана поразила трагическая судьба замечательного художника-самоучки, подобная судьбам авторов древних грузинских фресок, барельефов, художественных миниатюр, имена которых неизвестны. Нико Пиросманишвили умер в 1918 году, — его жизнь у всех на глазах прошла незамеченной и стала достоянием легенды. Для того, чтобы собрать биографию Пиросмани, небольшой группе энтузиастов пришлось основательно поработать. Георгий Леонидзе, Колау Надирадзе, Кирилл Зданевич, Тициан и еще несколько человек обошли почти все духаны Тифлиса и его окрестностей, опросили десятки людей, знавших художника, собрали или сфотографировали больше ста его картин. В районе вокзала было особенно много маленьких, дешевых духанов, посещаемых городской беднотой. Они обходили подвалы один за другим: почти в каждом ждала удача. Иногда удавалось купить картину, а случалось — хозяин упрямился, приходилось упрашивать; бывало, что и посетители протестовали, — их брали «на обаяние», особенно Паоло это умел: читали стихи. Паоло читал своих знаменитых «Павлинов в городе» — с неизменным успехом. Тициан в незнакомом месте робел, он читал свой «Ванкский собор» или из книги «Халдейские города». В духанах пили, ели, пели песни грузчики и кинто. Смешно острили. Произносили витиеватые тосты. Портрет Шота Руставели духанщик подарил Тициану. Эту картину украли в 1937 году, а две другие висят теперь в квартире его дочери: «Девочка с гуслями» и «Деревенский дворик». Они очень нравились Тициану, и он говорил, что девочка на него похожа[10].

Тициан Табидзе принимал деятельное участие в организации первой выставки картин Пиросманишвили и в подготовке первого альбома репродукций с его картин. Позднее он написал очерк о жизни художника, о его трагической судьбе. Тициан Табидзе показал себя в этом деле как незаурядный организатор. «Мы работаем над монографией Нико Пиросмани, — записывал в своем дневнике один из его друзей, Колау Надирадзе. — Тициан Табидзе добился издания книги, нужной всем, это большая радость для всех нас». Отрывки из этого дневника приводит в своей книге «Нико Пиросманишвили» Кирилл Зданевич. «Выпуск книги в это время, да еще с иллюстрациями, был нелегким делом, — вспоминает Зданевич. — Но Тициан Табидзе и его друзья, приложив много усилий, сумели выпустить в свет монографию». Любопытно отметить, что книги своих стихов они в то время, как правило, не издавали и даже спорили о том, надо ли их вообще издавать. Здесь же речь шла о спасении художественного наследия, о достоянии национальной культуры.

В статье «Нико Пиросмани» (1927) Тициан Табидзе воссоздает живой облик художника, уроженца Кахетии — страны, обильной вином и хлебом. В картинах Нико Пиросманишвили «явственно видны его кахетинская кровь и порода. Огромные его кувшины, полные марани, бесконечные свадьбы и храмовые праздники, хлеб и вино ослепительных натюрмортов проходят в картинах, как плоды его детской памяти». Очерк, — один из серии статей Тициана Табидзе о деятелях грузинской национальной культуры, — о щедром таланте и трагической судьбе художника, о его работе, о немногочисленных встречах с товарищами по ремеслу, о его одинокой смерти.

Картины Пиросмани — живописная летопись тифлисского простонародного быта и нравов: в них выразительность жанровых сцен, острота характеристик сочетаются с добротой и лиризмом, особенно там, где появляются образы детей, трогательные «портреты» животных…

23 апреля 1923 года грузинские поэты праздновали очередной, ставший традиционным День Поэзии. Этот день Тициану опять напомнил: он — поэт! Вспомнились прошлые годы, прежние увлечения, прежние горести и раздумья, и — спустя несколько дней, 2 мая 1923 года, Тициан создал стихотворение «Двадцать третье апреля»:

Снова мне снится кафе «Монпарнас»,Сонм проституток, дряхлеющих в нем…Мысль о тебе кто похитит сейчас?Сердце свое я сжигаю вином…

Скрестились старые поэтические мотивы (тех еще времен, когда он чувствовал себя «королем» халдейского балагана) с новыми мыслями и переживаниями. Тбилиси, древний город Тбилиси, переживший тысячелетие бедствий, огня и насилий («Чуден Тбилиси в преданьях седых…»), уже приготовился заслонить в сознании поэта вчерашний Тифлис: «фантастический кабачок», наводненный дезертирами, беженцами и проститутками, — бойкую столицу «Кавказской Франции», миниатюрную копию дряхлеющего Парижа с его «Монпарнасом». Приготовился — но не заслонил еще. Прежнее настроение ушло не совсем, оставалось чувство неудовлетворенности и невнятный протест: