Последние времена (сборник) - Алексей Варламов

— Поеду я, дядь Вась, — сказал Тезкин. — За женой поеду.

В Москве он тотчас же разыскал Голдовского. Лева к тому времени уже оправился от всех своих весенних потрясений, теперь даже задним числом дивясь, как это он поверил Тезкину, который всю жизнь только и делал, что его дурил. Однако нет худа без добра: переведя изрядную сумму на благотворительность и ремонт храма, Лева приобрел устойчивую славу в делах милосердия, о нем писали в газетах как о настоящем русском предпринимателе, возрождающем традиции отечественного купечества. Голдовский с умом использовал моральный капитал и, быстро наверстав упущенное эсхатологическою весною время, поднял дело на новую высоту. Как раз в ту пору, когда Санька объявился в первопрестольной, он арендовал, заручившись поддержкой влиятельных лиц, офис на Кутузовском проспекте.

Тезкина в это сверкающее помещение не пустили как личность явно некредитоспособную, или же, говоря швейцарским наречием, «сыроежку». Но велико было удивление отставного полковника и хорошенькой секретарши, закончившей филфак МГУ (вот тутто Лева потешил свое самолюбие), когда хозяин самолично вышел встречать гостя и провел его в кабинет, велев в лучших традициях доморощенных чиновников никого не принимать.

— Ба, — сказал он насмешливо, — Санька! А я уж думал грешным делом, что ты на тот свет переселился. Чай, кофе, виски?

— Мне нужны деньги, — сказал Тезкин сумрачно.

— Да ну? — удивился Голдовский. — И сколько?

Тезкин назвал сумму, и Лева присвистнул.

— Однако! И непременно в валюте?

— Да.

— Зачем тебе в твоей деревне валюта, брат?

— Я уезжаю в Германию.

— Куда? — поразился Голдовский немногим меньше, чем полгода назад апокалипсическому пророчеству друга. — Что ты там собираешься делать?

— Читать лекции по русской философии, — лаконично ответил Тезкин. — И помоги мне, пожалуйста, сделать все, что там нужно.

— Н-да, — пробормотал Лева, — от кого, от кого, а от тебя меньше всего я этого ожидал. Только вот что, — прибавил он, — деньги я тебе, разумеется, дам, а помогать не стану.

— Почему?

— Я не собираюсь прикладывать руку к утечке мозгов.

— Лева, — проговорил Тезкин сдержанно-радостным голосом, — каких мозгов? Неужели ты думаешь, что я там кому-нибудь нужен? Я получил письмо от Кати, брат.

— И она тебя что, зовет? — спросил Голдовский, помолчав.

— Нет, — покачал головой Тезкин, — но я все равно поеду. Ей там, по-моему, нехорошо.

— Сомневаюсь, — ответил Лева. — Извини меня, Саша, но ты, кажется, имеешь весьма превратное представление о женщинах. Я в свое время сталкивался с ее мужем и скажу тебе, что большего прохиндея глаза мои не видали.

— Лева, мне плевать на ее мужа, но я должен ее увидеть.

— Ну хорошо, — согласился Голдовский, снова чувствуя, как подчиняет его Тезкин себе. — Однако тебе придется подождать: раньше, чем через месяца два, два с половиной, ничего не получится.

— Все это страшно некстати, — пробормотал Саня.

Москва произвела на Тезкина впечатление еще более отвратное, чем год назад. Вся шваль, вся нечисть, прежде сидевшая по щелям, выползла теперь на свет Божий, заполонив несчастную столицу. Тезкин бродил как потерянный, все вызывало в нем омерзение, от уличных торговцев до иностранных вывесок, и особенно одна сцена запала в его душу.

Случилось это в самом центре, недалеко от железнодорожных касс, где он покупал билет до Мюнхена, несколько дней проведя в томительной знойной очереди. Молодой парень, высокий, жилистый, с наголо остриженной непропорционально маленькой на его длинном худом теле головой и сверкающими белыми фарфоровыми зубами, стоял на тротуаре, разложив перед собой кусок клеенки, и предлагал всем проходящим мимо сыграть с ним. Его плотным кольцом обступили люди, и Тезкин, одуревший от стояния в очереди, тоже сунул свой любопытный нос.

Парень быстро переставлял три колпачка, гоняя под ними теннисный шарик, и призывал всех желающих угадать, под каким колпачком он находится. То ли он делал это не очень умело, то ли нарочно завлекал ротозеев, но Тезкину казалось, что любой мог бы сказать, где шарик. Однако играть никто не решался, хотя и не расходились.

— Где шарик, граждане? — спрашивал парень весело, быстрым, но все примечающим взглядом окидывая публику.

— Здесь, — сказал мужик с помятым лицом.

Парень поднял колпачок — там было пусто.

Мужик сожалеюще развел руками, а парень снова обратился к толпе:

— Ну, кто ответит, где шарик, сразу получит сто рублей.

Рядом стоял мальчик лет тринадцати с фотоаппаратом, аккуратно одетый, по виду не москвич, а приехавший на каникулы школьник.

— Здесь, — сказал он, указывая на другой колпачок.

Парень поднял его и воскликнул:

— Молодец, ты выиграл!

Школьник засиял от радости, но уже вложив бумажку ему в руку, парень спросил:

— У тебя у самого-то есть деньги?

— Нет, — ответил тот, насторожившись и крепче цепляясь за фотоаппарат.

— Тогда давай назад. Твой выигрыш недействителен. Ты не мог играть, если у тебя нет денег. Такое правило, брат, ничего не поделаешь.

— Да не бойся ты, — сказал кто-то в толпе, — их надо показать только.

— Подождите. — Мальчик покраснел и полез во внутренний карман нарядной курточки, доставая оттуда перевязанные тесемкой купюры. — Вот, я забыл.

Парень быстро взял у него из рук сотенную бумажку, зажал в кулаке и сказал:

— Давай сыграем?

— Как сыграем? — отшатнулся тот. — Я больше не хочу играть. Отдайте мне мои деньги, и я пойду.

— Нельзя, — сказал парень сочувственно, — такое правило. Ты не мог говорить, где лежит шарик, пока не показал деньги.

— Но я же не знал.

— Да, не знал, — согласился тот, — а теперь знаешь и можешь отыграть все назад. Угадай еще раз, где шарик, и триста рублей будут твоими.

— Не хочу я так, отдайте мне мои сто!

Парень наклонился к его уху, что-то доверительно прошептал и стал перемещать колпачки. Мальчик глядел со страхом на его руки и дрожал.

— Ну где?

Мальчик растерянно пожал плечами.

— Говори быстрее, — закричали вокруг, — пока тебя никто не опередил!

Он наступил ногой на один из колпачков — верно, это велел сделать ему парень, когда шептал на ухо.

Белозубый поднял быстро соседний — там было пусто, затем другой — шарика не было.

— Ну? — сказал он азартно. — У тебя еще есть деньги? Сколько дашь — вдвое больше получишь!

Мальчик глядел на него с сомнением, парень достал из кармана пять сотенных.

— Давай! Столько есть?

Вокруг что-то кричали, возбужденно подбадривали его.

— Ну, тысячу получишь!

На лице у мальчика шла борьба, наконец он достал деньги и протянул наперсточнику.

Тот зажал их, высоко подняв в кулаке.

— Убирай ногу!

Под колпачком было пусто.

Вокруг сочувственно засвистели, белозубый развел руками и положил деньги в карман, а мальчик, до которого только теперь дошло, что его обманули и все эти подбадривавшие его люди заодно, вдруг заплакал и отчаянно закричал:

— Отдайте мне мои деньги!

Он бросился на наперсточника, вцепился в нательный крестик на крупной золотой цепочке и стал бить ладонями по груди. Его пытались оттащить, белозубый стряхивал его с себя, а тот орал как оглашенный и не отступал.

И тут появился милиционер.

В одно мгновение стаканчики исчезли, половина народа схлынула, а мальчик кинулся к сержанту.

— Та… таварищ миционер, — заговорил он, глотая звуки, — этот… вот этот, он у меня деньги украл.

Милиционер посмотрел на школьника, затем на мошенника, какое-то тупое, безучастное и покорное выражение промелькнуло у него на лице, он опустил глаза и молча шагнул в расступившуюся толпу, а белозубый дал мальчику пинка и сказал:

— Учись, лох!

Все это произошло так быстро, что Тезкин не успел ничего понять. Мальчик, глотая слезы, пошел по улице и пропал в толпе, наперсточник сел в подкатившие к тротуару запыленные «Жигули». А Саня был так подавлен увиденным, что и весь следующий день эта история не шла у него из головы.

Как никогда раньше, хотелось ему уехать прочь, чтобы не жить в зачумленном городе, где среди бела дня грабят детей, а милиция боится за них заступиться. «Боже, Боже, до чего мы дожили!» — бормотал он отчаянно.

— Что делать, брат? — сказал Голдовский, выслушав тезкинский рассказ. — Через это надо пройти. Зато никто и никогда теперь этого ребенка не обманет.

«Вы пройдете, — подумал тогда Саня, — я — никогда».

В середине августа все было оформлено. Тезкин жил уже только мыслями об отъезде, но за несколько дней до назначенного числа ему позвонил ранним утром Лева и, тяжело дыша, спросил, тщетно пытаясь изобразить в голосе насмешливость: