Мертвое озеро - Николай Некрасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– - Его здесь нет: он что-то болен.
Любская свободно вздохнула.
Парусинные кулисы, где говорила Любская с Остроуховым, заколыхались слегка. Остроухов приложил палец к губам, переменил разговор и тихо шепнул Любской:
– - Смейся!
Любская засмеялась.
– - Громче! -- шепнул Остроухов и стал болтать равный вздор.
Смех Любской привлек многих актрис и актеров к кулисе. Любская с Остроуховым смеялись на всю сцепу, так что режиссер закричал:
– - Говорю вам: штраф! тише! тише!
Уходя с пробы, Остроухов пожал Любской руку и с гордостью сказал:
– - Если ты будешь так продолжать, вспомни меня -- ты сделаешься замечательной актрисой.
Эта похвала вызвала слезы, которые изобильно текли по щекам Любской; выражение ее лица и всей фигуры было так убито, что Остроухов, сажая ее в карету, строго сказал:
– - Неужели ты не имеешь гордости и приходишь в отчаяние от таких вещей, на которые должно отвечать смехом, как ты и сделала. Знаешь ли, что веселость твоя лучшее и самое верное мщение?.. Будь весела, поезжай куда-нибудь, где бы тебя могли видеть веселой,-- одним словом, сделайся актрисой сегодня не за кулисами, не на сцене, освещенной лампами, а при дневном свете.
– - Мне скучно! мне тяжело! -- проговорила Любская, закрывая лицо руками.
– - Вздор! ты должна быть сегодня веселой!
И, захлопнув дверцы, Остроухов велел кучеру ехать в модный магазин на главной улице города, сказав Любской:
– - Ради бога, купи к завтраму себе какую-нибудь обновку. Проба в двенадцать часов.
Любская, поплакав в карете, скоро перестала, как бы вспомнив советы Остроухова. Она купила себе новую шляпку и возвратилась домой.
Но на лестнице она была испугана прачкой, которая, упав ей в ноги, загородила дорогу и завыла.
– - Что такое? что? -- пугливо спросила Любская.
– - Сделайте милость, матушка! заставьте богу…
– - Да скажи, что тебе? -- нетерпеливо воскликнула Любская.
– - Съезди ты, мать родная, благодетельница, к его милости!
– - К кому?
– - К Лиодору Алексеичу Калинскому; его милость намеднись пообещал определить мою Катю, а сегодня понесла ему белье: я, говорит, не могу; госпожа Ноготкова сама изволила заезжать ко мне и просить о своей какой-то родственнице. Ведь она человек богатый; а я, я-то где возьму деньги учить мою Катю?
И прачка завыла.
Слезы действовали неприятно на Любскую; она с жаром просила прачку перестать.
– - Сами знаете, девочка умная: за что пропадет! А где мне взять? шутка ли -- сколько корзин должна перегладить, перестирать! ну где мне и прожить-то долго…
Прачка готовилась еще пуще завыть.
– - Не плачь, пожалуйста: я сейчас же поеду сама к нему, -- сказала Любская и стала защищаться от прачки, которая, вознося ее доброту, ловила у ней руку, чтобы поцеловать…
Калинский тотчас же был уведомлен о предстоящем ему визите чрез своего камердинера, который находился у Куприяныча в гостях, когда прачка вбежала домой с сияющим лицом.
В ожидании Любской Калинский изыскивал себе эффектную позу. Сначала сел в кресле с книгой и приказывал собаке положить голову ему на колено. Наконец предпочел сесть у письменного стола, разбросав по нем бумаги и книги, и углубился в занятия, как только заслышал звонок в передней.
Камердинер, с шумом раскрыв дверь, возвестил прибытие Любской. Калинский с минуту оставался как бы пораженным, потом радостно кинулся к ней и, усаживая ее на диван, воскликнул:
– - Боже! чему я обязан счастьем видеть вас у себя?
– - Я думаю, очень обыкновенному случаю для вас: я, как и другие, приехала к вам с просьбой,-- отвечала Любская.
– - Приказывайте! -- наклонив почтительно голову отвечал Калинский.
– - Я прошу вас определить очень хорошенькую девочку.
Калинский задумался.
– - Я вас умоляю,-- не без кокетства произнесла Любская: она жаждала случая хоть чем-нибудь отмстить своей сопернице.
– - О! для вас я готов изменить своему слову! -- восторженно воскликнул Калинский.
– - Поверьте, что совесть ваша будет вознаграждена: вы сделаете истинно доброе дело.
– - Я забуду всё, чтоб угодить вам. Это цель моей жизни…
Калинский остановился, заметив легкое содрогание Любской, которая гордо взглянула на него; с минуту они пытливо глядели друг на друга.
– - Вы сердитесь на меня? -- спросил Калинский.
– - Кто? я? за что? вы опять заговорили по-старому? -- покойно отвечала Любская.
– - Нет!
– - За письмо?..
Любская засмеялась.
– - Как вы веселы! -- с удивлением заметил Калинский.
– - Отчего же мне скучать?.. Я окружена людьми, которые заботятся обо мне, исполняют мои…
– - О, я вижу, вы по-прежнему меня не понимаете и всё толкуете в дурную сторону…
– - Мое мнение изменится, если вы исполните мою просьбу.
– - Для этого я готов принести всё в жертву!
Любская встала.
– - Вы бежите,-- с грустью заметил Калинский.
– - Вы, кажется, были заняты: я боюсь…
– - Как вы злы! неужели вы не знаете, что вас видеть для меня…
– - А много говорит ваш попугай? -- перебила его Любская.
– - Он забавен, а главное -- ужасно привязан ко мне; впрочем, я любим всеми, кроме…
– - Вы, как Робинзон, окружены зверьми,-- сказала Любская, указывая на собаку.
– - Да, это верное животное и очень привязанное ко мне.
– - Зачем же она на веревке? -- спросила Любская.
Калинский смешался, но тотчас же отвечал с приятной улыбкой:
– - Она ревнива ко мне.
Любская улыбнулась, попросила, чтоб отвязали собаку, и сказала:
– - Я вас уверяю, она ничего не сделает, по крайней мере мне.
Не скоро удалось Калинскому освободить свою собаку: она не давалась ему, и когда наконец ошейник был снят, кинулась под диван и заворчала.
Любская кусала губы от смеху, потому что Калинский весь побагровел, нежными словами выманивая собаку, которая рычала всё сильнее; попугаи присоединился к ней своим криком.
– - Они сегодня меня бесят! впрочем, это понятно: они никогда не видали у меня в кабинете дамы.
– - Ипотому их ревность не имеет границ, -- перебила Любская и, еще раз повторив просьбу свою, раскланялась и вышла.
Экипаж ее не успел еще отъехать от крыльца, как по всей квартире Калинского раздался вой собаки и крики попугая.
Калинский сердито кричал своему камердинеру, тащившему собаку за шиворот из-под дивана:
– - Скажи собачнику, что гроша не дам, если не приучит ее лежать на подушке без привязи и не отвадит лазать под диван.
И он принялся наказывать вызолоченной палочкой своего попугая.
По возвращении домой душевное напряжение Любской разрешилось отчаянием, которое не было тихо и безвыходно: нет! рыдания ее были гневны; краска на лице, взгляды и движения доказывали, что для ее горя есть еще облегчение; известно, что ничего нет страшнее тихой скорби.
Любская написала к Дашкевичу письмо и приказала отдать, когда он приедет, а сама заперлась в спальне.
В то самое время, когда для Любской всё окружающее казалось печальным и мрачным, прачка находилась наверху блаженства: Семен Семеныч явился к ней с извещением, чтоб она везла Катю в ученье. Прачка бросила недоглаженную юбку, ахала, смеялась, кидалась во все углы, собирая узелок для своей дочери, и поминутно восклицала:
– - Господи! господи! чем я ей заслужу?
Или:
– - Вот и моя Катя будет в карете ездить и шелковые платья носить!!
– - Я приду домой завтра? -- приставала Катя к матери с вопросами.
– - Глупенькая, скорее надень чистые чулки да пойдем проститься к верхней барыне.
– - Я надену и новый платочек?
– - Да, да! Куприяныч! попотчуй водочкой-то Семена Семеныча!
И прачка сунула в руку камердинеру красную бумажку.
Он с любезностью поклонился.
– - Ну, прощайте,-- сказала прачка.
– - С богом-с,-- отвечал Семен Семеныч.
Прачка уже взялась за ручку двери, как остановилась и воскликнула:
– - Что это, я, кажись, от радости рехнулась! Катя, простись с отцом да помолись богу!
И прачка усердно стала молиться. Катя последовала примеру матери.
– - Ну, прощайся! -- сказала прачка, толкнув Катю к Куприянычу.
Катя нехотя подошла к нему и тихо сказала:
– - Прощайте!
– - С богом, прощай! -- отвечал равнодушно Куприяныч и в первый раз поцеловал Катю в лоб.
– - Перекрести! -- заметила прачка своему мужу.
Он перекрестил.
Прачка сняла с шеи маленький серебряный образок и, благословив дочь, схватила ее за голову, прильнула к ней губами и заплакала. Катя, не понимая, впрочем, о чем плачет мать, тоже заплакала, и рыдания наполнили подвал.
– - Полноте-с, о чем тут плакать, сами изволили желать! -- заметил Семен Семеныч.
Куприяныч ничего не говорил. Он пожимал только плечами и насмешливо глядел на свою жену.
Прачка ничего не слушала; она дрожащими руками крестила свою дочь, целовала ее голову, даже руки и длинные косы, и, прижав девочку к своей высохшей груди, твердила:
