Повседневная жизнь этрусков - Жак Эргон

Надо сказать, что такие бабьи заговоры встречаются в фольклоре всех стран; Катон тоже знал заклятие от вывихов, и даже в прикосновении к матери-земле нет ничего специфически этрусского. Гораздо интереснее то, что очень широкое толкование Сасерной понятия «сельское хозяйство» говорит о привычке помещика производить на месте все необходимое для хранения и продажи урожая. Ферма Сасерны была маленьким самодостаточным миром. Если, к великому негодованию римлян эпохи конца Республики, он уделял целую главу описанию глиняных карьеров (figilinae){293}, то только оттого, что разрабатывал их на своей земле, снабжая гончаров глиной для изготовления кувшинов для зерна и амфор для вина и масла. В крупных поместьях были свои врачи, сукновалы и прочие специалисты-ремесленники, что лишало сельских тружеников повода «разгуливать в будни в праздничной одежде».

Сасерна, унаследовавший огромный опыт в решении вопросов, связанных с рабочей силой, еще строже, чем Катон, настаивал на соблюдении дисциплины в familia rustica: «Запрещается покидать территорию кому бы то ни было, за исключением управляющего, раба, несущего продукты, или того, кто выполняет поручение управляющего. Отсутствующий, несмотря на запрет, должен быть наказан; иначе ответственность ложится на управляющего»{294}. Он также приводит точные данные о количестве людей, необходимых для выполнения заданного урока: один человек может вскопать за 45 дней восемь югеров, то есть примерно два гектара земли; на самом деле, он мог бы вскопать один югер (25 аров) за четыре дня, но следует прибавить 13 лишних дней на случай болезни, плохой погоды или нерадения{295}. Для того чтобы вспахать участок земли в 200 югеров (около 50 гектаров), требуется две упряжки волов{296} — это дает нам представление о размерах типичного поместья, «золотой середины» между небольшими наделами римских колонов в один-два гектара в Модене или в Парме и большим имением Плиния Младшего в 750 гектаров{297}. Еще во времена Марциала, самого богатого землевладельца в Цере, некто Гилар, наследник старинного местного рода, отдавал земледельцам в аренду участки, площадь одного из которых, описываемого поэтом, не превышала трех с половиной гектаров{298}. Так что нужно внести некоторые коррективы в распространенные представления о латифундий.

Скотоводство

На пастбищах прибрежных латифундий и в лесистых ложбинах центральных областей паслись тучные стада, быки в Этрурии были коренастыми и сильными, телочки из страны фалисков — белоснежными, и потому именно их приносили в жертву богам{299}, — в этой картине нет ничего примечательного. Зато до нас дошла слава овечьего сыра «пекорино» из Луны на границе Лигурии: он был гигантского размера и весил иногда до тысячи римских фунтов — 327 килограммов. В римскую эпоху его помечали полумесяцем, а Марциал среди подарков, отправленных друзьям, упоминает голову caseus Lunensis (сыра из Луны) — ее хватило бы на тысячу обедов для рабов одной familia{300}.

Еще одна интересная подробность, но уже по поводу свиноводства, которое у этрусков, как и у цизальпинских галлов, было поставлено на широкую ногу (кстати, высоко ценились потроха, по-фалисски — venter Faliscus). Поскольку этруски все делали под музыку, они приучили стада следовать за собой по звуку трубы, тогда как в Греции, как отмечает Полибий, свинопасы гнали стадо впереди себя. Историк описывает перемещения огромных потоков животных вдоль берега Тирренского моря: свинопасы шли впереди своей колонны, время от времени трубя в буцину — свиньи достаточно хорошо распознавали тембр этой огромной трубы, чтобы не отстать на повороте и не прибиться к соседнему стаду. Варрон добавляет, говоря о взращивании поросят, что пастух должен с раннего возраста приучить их omnia ut faciant ad bucinam[25]{301}.

Охота

В лесах и зарослях кустарника в изобилии водилась всевозможная дичь. Когда Рутилий Намациан плыл в родную Галлию, буря вынудила его задержаться в гавани Пизы (впоследствии там вырос Ливорно), и он воспользовался этой вынужденной остановкой, чтобы поохотиться. «Хозяин дома снабдил нас охотничьим оружием и собаками, обученными находить дичь по запаху. Попав в наши ловушки, в широкие и коварные петли наших сетей, там бился вепрь со страшными острыми клыками. Даже Мелеагр с могучими руками устрашился бы к нему подступиться, он вырвался бы даже из хватки Геракла. Но вот над холмами зазвучала труба, эхом от них отражаясь; под песни было легче нести добычу»{302}.

Это описание относится к 417 году н. э., однако во всех подробностях, десять веков спустя, воссоздает картины с этрусских памятников, относящиеся ко временам мифического Лавза, сына Мезенция и debellator ferarum (усмирителя зверей){303}: оружие, рогатины, дротики и топоры, собаки, взявшие след, силки из Фалерий, в которые попадается дикий зверь (Tuscus aper Статия){304}, призывные звуки рожка из чащи леса и возвращение с охоты с тушей кабана, привязанной за ноги к шесту, который несут на плечах двое слуг, — все, вплоть до упоминания о калидонском и эриманфском вепрях, будоражавших воображение лукумонов, отображено на фризах кладбища Чертоза и фресках из гробниц Кверчьола и Скрофа Нера в Тарквиниях{305}. Охота на кабана, на оленя, на зайца…

В конце Республики (письменные свидетельства относятся лишь к этому периоду, и нигде не сказано, что речь идет о нововведении) на территории Тарквиний существовали заповедные охотничьи угодья площадью десять гектаров, владелец которых, К. Фульвий Липпин, разводил там не только зайцев (благодаря чему такие заповедники обычно называли leporarium), не только оленей и ланей, но и диких баранов. Варрону были известны и более обширные угодья в окрестностях Статонии{306}. Феодальная структура общества и обилие дичи объясняют, откуда взялись охотничьи навыки этрусков. Но возможно, к этому еще примешивались малоизвестные и неписаные народные традиции, некая религиозная близость к миру животных, уходящая корнями далеко в прошлое: далее мы процитируем по этому поводу удивительный текст Элиана о роли музыки в поимке диких зверей у псовых охотников из этрусских преданий{307}.

Искусство этрусков, сформировавшееся под влиянием эллинской культуры, всегда тяготело к изображению животных в качестве декоративных элементов. Пантеры по обе стороны колонны, львы, настигающие газелей, составляют обычный набор зверей и, вкупе с изображениями мифических сфинксов и грифонов, застилают завесой иллюзии реальность, в которой бродили настоящие волки{308}.

Некоторые рисунки вызывают вопросы, например изображения обезьян. Дело в том, что мы обнаруживаем целый обезьяний питомник на фибулах Виллановы, на амулетах и янтарных ожерельях из Ветулонии и Марсилиана д’Албенья, на амфоре из Тральятеллы, относящейся к концу VII века до н. э., на которой изображен всадник, посадивший сзади себя обезьянку, однако восточное происхождение этого сюжета очевидно, особенно в сравнении с находками с Самоса{309}. В хорошо известной гробнице из Кьюзи, относящейся к первой половине V века до н. э., изображены ритуальные игры в честь умершего, включающие все развлечения народного цирка, и в том числе обезьянка на цепочке рядом с карликом и гимнастом{310}. На росписях из гробницы Сетте Камини недалеко от Орвьето, датируемой VI веком, также присутствует обезьяна.

Трудно поверить, чтобы эти домашние животные были изловлены в соседних горах. Они считались предметом роскоши, и мода на них пошла из Греции. Домашняя обезьянка сыграла свою роль в начале комедии Плавта «Хвастливый воин», действие которой происходило в Эфесе. Но главным рынком этих животных была Северная Африка{311}. Нумидиец Масинисса спросил однажды любителей, пожелавших купить большое количество обезьян: «Неужто в вашей стране женщины не рожают детей?»{312} В «Пунийце» Плавта показано, что в знатных домах Карфагена держали ручных обезьянок, способных играючи укусить маленького мальчика и оставить на его руке памятную метку, которая пригодится для счастливой развязки комедии{313}. «Местные» же обезьяны — надо полагать, сувениры, захваченные каким-нибудь наемником из Клузия, сражавшимся в Африке, или подарки купца-карфагенянина своим клиентам из Орвьето. Это всего лишь свидетельство близких отношений между двумя народами.

Но не всё так просто — два факта сбивают с толку. Остров Искья, где в VIII веке до н. а высадились первые поселенцы-халкидяне, был назван ими Питекусса, от слова pithècos — «обезьяна», и этим экспрессивно окрашенным топонимом греческие авторы пользовались для обозначения разных мест в Африке, где в изобилии водились обезьяны. С другой стороны, древние лексикографы настойчиво донесли до нас наименование обезьяны на этрусском языке — arim-, и если эта глосса точна, то название реки Ariminus, в устье которой этруски основали город Аримин (современный Римини), можно перевести как «Обезьяний ручей», наподобие того, что течет в ущелье Хиффа близ Блиды в Алжире.