Маска Лафатера - Йенс Шпаршу

— А потом, потом все всплыло-таки наружу. Например: Рамона вовсе его не спасала — это сделала Анна! В последний момент. А о Рамоне она узнала уже позднее; раньше-то она про это не знала. Но она все равно осталась с ним. Забота о нем оказалась для нее важнее!

Рассказчица вдумчиво кивнула.

— Да-да, забота о нем ее поглотила. Короче говоря, все как в жизни. Как в романе.

Сей вывод был увенчан минутой почтительного молчания.

— Ну а вам? Много сегодня предстоит работы? Сама-то я все последние годы пью только «Онко». Это единственный напиток, которым я действительно наслаждаюсь. Поверьте, он по-настоящему предохраняет желудок.

Я кивнул. Поспешу заметить, что даме я назвался представителем кофейной фирмы из Бремена. Думая о новой версии своего сценария, я вдруг захотел узнать, в каких ситуациях может оказаться человек, пустившийся в плавание под чужим флагом.

Во Франкфурте женщина с цирковым романом сошла с поезда. И только я собрался зарыться с головой в пальто, как со мной заговорил мужчина, должно быть слушавший нас все это время. Он оказался страховым агентом, и по различного рода причинам его занимали вопросы жизни вечной.

Когда подъезжали к Мангейму, наш разговор уже вступил в ту стадию, когда он, вооружившись калькулятором, принялся высчитывать мне, как долго, в теории, должен прожить застрахованный, чтобы свести свою страховку на нет.

Я сказал ему, что само понятие «страхование жизни» лично мне представляется дерзостью. Страховой агент, хоть раньше об этом и не задумывался, мнение мое полностью разделил.

Потом его вдруг озаботил вопрос, в какой компании я, как представитель фирмы, застрахован и к какой налоговой группе принадлежу.

Вопрос недурен! По идее, такое человек должен знать. Я же понятия не имел.

В данном случае свое нежелание вдаваться в подобные детали я мог без труда объяснить предубеждением против всякого рода агентов, к чему страховщик, надо сказать, отнесся по-человечески и с пониманием.

Расставаясь в зале Центрального штутгартского вокзала, мы даже пожали друг другу руки.

— Желаю вам удачи в вашей дальнейшей деятельности! — дружески напутствовал он меня.

Я пожелал ему того же самого и, глядя, как он, устало сутулясь, исчезает в толпе, на мгновение вдруг представил, что мы оба играем не свои роли.

Энслин — двойник Лафатера!

Главная мысль моего нового сценария, уложенная в одну фразу.

Стал ли он играть эту роль случайно, по причине внешнего сходства, или же в игру его втянули Гёте или Лихгенберг (последний, напомним, был ярым противником Лафатера!), возможно подавшие писцу такую идею, — это еще предстояло выяснить; оба варианта были великолепны, однако таили в себе массу подводных рифов.

С какой стати подобная мысль вообще пришла мне в голову? Тут несколько причин. Во-первых — тема двойничества. Это само по себе возбуждает. А в данном случае еще и подчеркивает колорит того времени, дает почувствовать атмосферу восемнадцатого столетия, когда истории о двойниках имели широкое хождение и являлись излюбленным предметом бесед. Помимо вышеперечисленного, такие сюжеты — что особенно важно для фильма — обладают неодолимой притягательностью. Наверное, потому, что всем нам в большей или меньшей степени знакомо это чувство — желание остаться неузнанным, сохранять инкогнито, присвоить чужую роль и, играя ее, воспарить на небосклон истории. Такое искушение понятно каждому.

А Энслину («…за тысячу миль от мест его обитания») подобная роль сама просится в руки.

Кроме того, я прочел отчет Лафатера о встрече его с императором Иосифом II.

26 июля 1777 г. эти двое повстречались в Вальдшуте, где кайзер, путешествовавший инкогнито под именем графа Волькенштейна, остановился на отдых; путь он держал в Париж, дабы навестить свою сестру Марию-Антуанетту.

Лафатер же перед этой встречей, переминаясь с ноги на ногу, втайне задается робким вопросом, сумеет ли он узнать самодержца с первого взгляда. Другими словами — ему предстоит подвергнуть испытанию возможности своей легендарной физиогномики! В его мозгу, словно шарики, перекатываются мысли, он строит и вновь отвергает намеченные планы, прикидывает, на каких чертах лица он в первую очередь «остановит взор», — все это описано весьма трогательно:

Первым делом я собирался изучить то переносицу, то брови, то разрез его глаз.

Однако поначалу его ждет небольшая заминка: вместо императора по ступеням спускается баслерский гравер и торговец предметами искусства господин фон Мехель, выступающий посланцем императора. Он отводит Лафатера наверх, в зал. Гам последний — разумеется! — с первого же взгляда узнает Иосифа II, хотя тот, как позднее Лафатер не забывает упомянуть в своем отчете, выглядит совсем иначе, нежели на портретах. Итак, испытание выдержано успешно! Что же говорит император?

Ба, да вы опасный человек; не знаю, стоит ли попадаться вам на глаза; вы смотрите людям в самое сердце; наверное, приближаясь к вам, следует поостеречься!

Таковы записи Лафатера. Хронология реальных событий.

А теперь вернемся к Энслину. Зачем ему становиться двойником своего работодателя? Какой в этом смысл?

Принимая во внимание всю совокупность идей физиогномики, смысл есть, и немалый: если Энслин, ни разу не будучи разоблачен, неделями, да что там — месяцами может разъезжать по городам, представляясь Лафатером, тем самым он глубоко ранит физиогномику, причем задевая ее самый чуткий нерв. Действия его в данном отдельно взятом случае доводят эту науку до абсурда! Человек, не имеющий ни малейшего понятия о физиогномике, успешно выступает в роли знаменитого физиономиста Лафатера! Если исходить из таких соображений, многое и впрямь говорит за то, чтобы представить все как спланированную акцию антифизиогномистов вроде Лихтенберга. Неразрывная, по утверждению Лафатера, связь между внутренним и внешним миром была бы у всех на глазах перечеркнута такой демонстрацией, а каноны физиогномики опровергнуты.

Как «рыба», по-моему, идеально! Распахиваются все двери и врата к тому, чего желал Хафкемайер, что он именовал «миром».

Итак, в каких ситуациях мог оказаться Энслин, взявшись за эту роль?

Для начала пара безобидных фокусов с чтениями лиц в домах горожан и на ежегодных ярмарках — наряду с глотателями огня, безголовыми русалками и прочими аттракционами.

Затем — поездки в почтовых экипажах. Энслин, заспанный, зажатый в тесный угол кареты, не прекращает пристальных наблюдений! Он изумляет попутчиков точнейшими диагнозами и пророчествами. У людей создается впечатление, что он смотрит — и не просто смотрит! — в самую сокровенную глубь их существа. На самом же деле ночью, в трактире, он просто подслушивал чужие беседы сквозь засаленные стены, заглядывал людям через плечо, когда те сидели над письмами, и т. д. Вот так он завоевывает титул кудесника. Кроме того, он постоянно пишет портреты. Пособием ему служит увесистый фолиант — «Физиогномические фрагменты». Теперь-то каждый осознает, кто оказался с ним рядом, в карете…

Позднее — опасность, но вместе с тем и маленькое торжество: Энслин встречает давно забытую возлюбленную Лафатера. Она узнает, что Иоганн Каспар в городе, тут же бросает хозяйство и дом, спешит увидеть его и… Как же он изменился за эти годы! Трагический момент, но при этом, как ни крути, — безусловно комедия положений.

Далее.

Немецкий герцогский двор. Длинные зеленые аллеи, уходящие в пустоту. Слева и справа статуи. Павильон. Маленькие, поросшие камышом прудики. Пара птиц исчезает в небе.

Огонь камина в красном салоне. Там за чашкой чаю собралось изысканное общество. Люди подробно обсуждают модное учение, многие слышали правдивые рассказы об успешном применении физиогномики и полны энтузиазма: новая, окутанная завесой тайны наука, привлекательна, а поскольку здесь присутствует сам мастер, тем паче хочется узнать побольше.

— Высокочтимый господин Лафатер, ответьте же нам, отчего конец каждой главы первого тома ваших знаменитых «Фрагментов» украшен… конской мордой?

Я и сам уже рылся в анналах, пытаясь найти ответ на данный вопрос, однако безуспешно.

Энслин по-лошадиному вытягивает лицо. Все заливаются смехом.

Краткое примечание: придворная дама с шелковым веером. Утонченная игра в прятки. Если она раскрывает веер прямо перед своим лицом, в поле зрения остается лишь пара темных глаз, тем сильнее привлекающая к себе внимание. И тогда один лишь ее взгляд говорит обо всем.

— Физиономии животных, — вспоминает в конце концов кто-то из присутствующих цитату из «Фрагментов», — не подвержены видимым искажениям!

Некоторые с пониманием кивают.

— Равно как и очевидному преображению, — добавляет другой, также цитируя книгу.