Рассыпанные искры - Эли Визель

Припоминаю — дед благословил меня: «Да увидишь ты, как Мессия положит конец изгнанию и царству зла». Благословение почти сбылось. Была ночь. Показался в загадочном дальнем царстве. Освещенные языками пламени, толпились изгнанники. Они пришли из разных стран, говорили на всех языках и рассказывали одно и то же. Глядя на них, стоящих под огненным небом, ребенок, живший во мне, шептал: «Вот оно; вот конец света, конец всего. Мессия вот-вот явится из ночи. Мессия страха, Мессия смерти». Я думал о дедушке, и ужас сжимал мне горло. Ужас за него, за себя. И за его благословение.

Хуне из Колошиц сказал: «Ничто и никто здесь, на земле, не испугает меня: ни ангел, ни даже ангел страха. Но жалобы нищего заставляют меня содрогнуться».

Моше-Лейб из Сасова — своему другу Ури из Стрелиска: «Из конца в конец меряешь ты шагами эту страну, собирая деньги, чтобы вызволить из тюрьмы невинного, выдать замуж сироту, помочь вдове. Я знаю, я все знаю. Но нет у меня денег, да и не было никогда. Мне так хочется помочь тебе, но не знаю как. Мне так хочется что-нибудь сделать для тебя — но что? Хотя… Постой. Я знаю, что делать, знаю, как помочь тебе: Ури, рабби из Стрелиска, друг мой, я спляшу для тебя».

И я пытаюсь представить моего деда в поезде, несущемся в вечность. Говорят, при этом одни пляшут, другие поют, третьи молятся Молятся страстно, радостно, словно предчувствуя торжество воссоединения А он? Пытаюсь увидеть его — и не могу И никогда не узнаю, как мой дед Додя-Фейг, вижницкий хасид, шел к смерти Пел ли он, танцевал ли он, для людей, для ребенка, или, быть может, ради самой притчи, ради истории, которую он никому не расскажет.

Когда Исраэль Баал-Шем-Тов видел беду, грозящую евреям, он всегда шел в лес, в одно и то же место, и предавался раздумьям. Там зажигал он огонь, читал особую молитву, и — чудо — несчастье предотвращалось.

Позже, когда такая же потребность возникала у его ученика, Маггида, из Межирича, он приходил в лес на то же место и говорил «Создатель, слушай Я не знаю, как разжечь огонь, но я еще могу прочитать молитву» И чудо происходило.

Уже позднее Моше-Лейб из Сасова, чтобы спасти свой народ, отправлялся в лес и говорил «Я не знаю, как развести костер, той молитвы я тоже не знаю, но знаю место, и этого должно быть достаточно» И этого было достаточно, и чудо совершалось.

Затем пришлось отводить беду Исраэлю из Рижина Сидя в своем кресле, он обхватил голову руками и сказал Богу. «Я не знаю, как зажечь огонь, не знаю молитвы, даже не могу отыскать в лесу то место Все, что я могу сделать, — пересказать эту историю, и этого должно быть достаточно». И этого было достаточно.

Но так продолжалось недолго, и угрозу предотвратить не удалось. Похоже, мы уже не умеем рассказывать истории. Возможно, виновны мы все. Даже те, кто уцелел? Особенно те, кто уцелел.

НАХМАН ИЗ БРАЦЛАВА

Однажды вызвал царь советника и поведал ему о своей тревоге:

— Я прочел по звездам, что всех, кто отведает от будущего урожая, поразит безумие. Что нам делать, друг мой?

— Нет ничего проще, Ваше Величество, — ответил советник. — Мы к нему не притронемся. Прошлогодний урожай еще не истощился. Отберите его и храните у себя. Вам этого хватит с лихвой. И мне тоже.

— А другим? — возмутился царь. — Всем подданным моего царства? Верным слугам престола? Мужчинам, женщинам, сумасшедшим, нищим — о них ты забываешь? А детям? Детей ты тоже забываешь?

— Я никого не забываю. Ваше Величество. Но в качестве советника я обязан рассуждать здраво и принимать во внимание все обстоятельства. Наших запасов недостаточно, чтобы уберечь и обеспечить каждого. Их хватит для вас. И для меня.

Король помрачнел:

— Твое решение мне не по душе. Неужели нет иного выхода? Тогда я отказываюсь оставаться здравомыслящим среди обезумевших людей. Я буду с моим народом. Мы с тобой разделим общую участь и уподобимся всем прочим.

Раз мир охвачен безумием, нельзя взирать на него со стороны: лишенные рассудка люди подумают, что сумасшедшие — мы. И все же я желал бы сохранить хоть какое-нибудь свидетельство нашей нынешней славы и наших мучений. Я хотел бы сохранить память о нашем решении. И когда придет время, я хотел бы, чтобы мы с тобой сознавали наше положение.

— Зачем, Ваше Величество?

— Вот увидишь, это сослужит нам добрую службу и мы сумеем помочь нашим друзьям Кто знает, быть может, потом, благодаря нам, люди найдут силы сопротивляться, даже если будет слишком поздно, — и, обняв друга, царь продолжал: — Поэтому мы отметим наши лбы клеймом — знаком безумия. И всякий раз, взглянув друг на друга, ты и я будем знать, что мы — безумны.

В некотором царстве принц сошел с ума и вообразил себя петухом. Он разделся донага, спрятался под стол и жил там, отказываясь от царских яств, подававшихся на золотых блюдах. Он ел одно лишь зерно, припасенное для кур. Царь был в отчаянии. Он посылал к сыну лучших лекарей, знаменитейших ученых — все без толку. Тщетны были старания заклинателей, монахов, отшельников и чудотворцев. И вот однажды предстал перед королем неизвестный мудрец: «Мне кажется, я мог бы исцелить принца, — промолвил он, — позволь мне попытаться». Король согласился. И тут, ко всеобщему изумлению, мудрец, сбросив одежду, забрался к принцу под стол и принялся кукарекать. Заподозрив что-то неладное, принц спросил: «Кто ты такой и что ты здесь делаешь?» «А ты? — сказал мудрец. — Ты кто такой и чем тут занимаешься?» — «Разве не видишь? Я петух». «Хм, — удивился мудрец, — странно». — «Что ж тут странного?» — «Ты что же, не видишь, ведь я такой же петух, как ты». Они подружились и поклялись никогда не расставаться.

А затем мудрец принялся лечить принца. Он начал с того, что надел рубашку. Принц изумился: «Да ты рехнулся! Забыл, кто ты? Неужто ты вздумал стать человеком?» «Видишь ли, — мягко возразил мудрец, — не следует думать, будто петух, одетый как человек, перестает быть петухом».

Принцу пришлось согласиться. На следующий день оба были одеты. Мудрец послал за блюдами с дворцовой кухни. «Негодник! Что ты делаешь? — воскликнул перепуганный принц. — Уж не собираешься ли ты есть, как люди?» Друг рассеял его сомнения: «Никогда не думай, будто, сидя за столом с человеком и разделяя его трапезу, петух перестает быть самим собой. Разве петуху достаточно вести себя по-человечески, чтобы стать человеком? В этом мире ты можешь вести себя сколь угодно по-человечески и все же оставаться самим собой — петухом». И принц поверил ему. Отныне он жил, как подобает принцу.

Автор этих притч — Нахман из Брацлава, чьи истории принадлежат к самым увлекательным в хасидской литературе. Они создают волшебный мир, мир, в котором мечтатели преступают пределы своих мечтаний, увлекаемые жаждой спасения и бесконечным стремлением к чистоте и чуду.

Нахман из Брацлава во многом напоминает Франца Кафку, чьим предшественником — и, видимо, вдохновителем — он был. Соблазнительная и к тому же вполне правдоподобная гипотеза. Эти два человека, разделенные более чем столетием — рабби Нахман родился в 1772 году, — разрабатывали сходные темы и идеи, придающие их трудам особый, реалистический и в то же время фантастический, характер. Их герои живут жизнью, ими же придуманной, и сами рассказывают о своей смерти.

Есть и более поразительные совпадения: оба, и цадик с Украины, и пражский романист, умерли молодыми: рабби — в 38, писатель — в 41 год. Их сразила одна и та же болезнь: туберкулез. Оба требовали, чтобы их писания были сожжены. И у каждого нашелся друг, преданный комментатор, которому мы обязаны тем, что память об их творчестве уцелела. Макс Брод был для Кафки тем, кем был рабби Натан для рабби Нахмана.

Однако, желая уничтожить свои труды, рабби Нахман хотел сохранить главное — их смысл. «Превратите мои истории в молитвы», — сказал он последователям. В молитвы — не в реликвии.

Перед смертью он велел предать огню все свои записи, «чтобы вернуть их небесам». Натан счел своим долгом повиноваться — и сделал это. Ему недоставало смелости и предвидения Макса Брода. Великие рассказчики походили друг на друга больше, чем их преданные друзья.

Вот другая история рабби Нахмана: о королевском посланце, не сумевшем исполнить свою миссию.

Король отправил письмо одному мудрому, но весьма недоверчивому человеку, жившему в дальнем краю. Тот отказался принять послание. Он был одним из тех людей, кто размышляет слишком много и затрудняет себе жизнь, придавая слишком большое значение мелочам. Он никак не мог уразуметь: «С какой стати могущественному и богатому монарху обращаться ко мне, ничтожнейшему из смертных? Если он принимает меня за философа, то есть ведь и другие, более знаменитые философы. Может, причина в чем-то ином? А если да, то в чем?» Не найдя ответа, он предпочел считать письмо недоразумением. Более того — фальшивкой. Еще хуже — грубой шуткой.