Полдень, XXI век (декабрь 2010) - Коллектив авторов

Рассказ

Знаешь, чем дальше, тем чаще я думаю, что в этой жизни нельзя скупиться на фотоплёнку. Вон, выгляни: идёт старик под зонтом середины века, рваным до невозможности. Вот, а теперь рассмотри его хорошенько и представь, как будет выглядеть его фото со спины: точь-в-точь как тот ронин на японском рисунке. Смотри, ещё пара шагов – и всё. Обычный пенсионер страны Советов, ничего особенного. И ты никогда уже не сможешь разобраться, в чём тут дело, что изменилось. Упустил момент.

На каком рисунке? Из ранних работ Кано Эйтоку, картина так и называется: «Ронин». Там ещё он под этим… как бишь его. Вот же вылетит из головы, и хоть кричи. Дальневосточное растение, похожее на наш болиголов, только повыше и кустом растёт. И такое же вонючее, я в Лаосе нанюхался его на всю жизнь. Ветра нет, травку эту осколки секут, и она портит воздух, а я в ней прячусь. Ох и сажали тогда по мне! Знали же, суки, что я пресса, не могли не видеть, что белый, что оружия при мне – «Никон» с телевиком да желтопузик с металлоискателем. И, главное, деваться некуда: впереди минное поле, сзади болото, справа тоже болото, и гать на нём узкая и прямая, как раз под прямым углом к позиции. Пропололи они этот болиголов, и минут сорок, пока не стемнело, вовсе головы было не поднять: только шевельнётся что-то, тут же – бабах! бабах! Потом залили мы болотной водички за шиворот, чтобы в ИК нас не видно было, и чуть за полночь уже выбрались оба на ту сторону. Уроды эти перепахали собственное минное поле чуть не поперёк. Только в конце немного полежать пришлось, пока сапёр шуровал. То есть, что это я говорю – оба… Я сперва решил, что это тот же сапёр, они ж все на одно лицо, особенно ночью, при свете ракет. А потом, как поползли мы, я прямо рожей в кровь и кишки въехал сослепу. Разорвало того, первого. А этот как со мной там очутился – одному богу ведомо. Плёнка тогда чудом уцелела, «Никону» объектив под корень осколком срезало. Я только на той стороне заметил, одурел совсем.

Это я не к тому. Просто думается: может, ЭТО мне привиделось, может, нет у меня никакого негатива. Может, это шиза меня настигла, после Лаоса-то? Осколка я тогда не поймал, но ударной волны досталось досыта, еле шёл потом.

А случилось это в устье Беседи, в Белоруссии. Ветеран один отдыхал там и нашёл братскую могилу: остатки насыпи в форме звезды на холме, и лучи по краям обсажены могильником. Сделал он запрос в соответствующую инстанцию, и ответили ему честь по чести: перезахоронение давно произведено, имена установлены, посмертные награды нашли своих героев, спасибо за неравнодушное сердце и долгих лет. Это ещё в начале восьмидесятых было. Ветеран успокоился и помер вскорости, а Витька потом уже случайно раскопал: нет в архиве ни имён, ни про перезахоронение, ни про звезду эту, и запроса тоже нет. Накололи деда. Ну и разродился статьёй на полтора разворота. Статью не слишком почикали, по мелочам только, потому как Витька – корифей, разбросали на два номера, покривились, но решили, что двух фотографий мало будет, здания архива и деда этого, ветерана. Начальство архивное не то что фотографироваться – на порог нас не пускало, а с другой стороны, при чём тут они? Это ж когда было, вся верхушка уже сменилась не раз. Ну и кому ж ехать. Это же тоже вроде горячей точки – зона отселения, рыжий лес. Я и поехал молча, вроде как так и надо. Просто затмение нашло. Ну, ладно Витька – он по жизни в облаках витает, но я!.. Какие фотографии я мог ему привезти оттуда? Звезду эту? Так она на все стороны холма раскинулась, метров двадцать в диаметре, её и сверху-то не рассмотришь всю: могильник издали не отличишь от прочей зелени, а сама звезда осыпалась. Это ещё удача, что дед смог, обойдя холм вокруг, представить, как это всё выглядит целиком. Он с аэрофотосъёмкой в войну дело имел. Ну да, в некотором роде коллега. Ладно, думаю, на месте разберусь.

Ну, приехал в Гомель. Решил: нет худа без добра. Пока суд да дело, пока найдётся оказия, чтобы меня куда нужно забросить, а паче, чтобы оттуда вовремя выдернуть, погощу у сестры. Ан не тут-то было. Представляешь, оказалось, что через заражённую землю, через весь Ветковский район, по-прежнему ходят катера на подводных крыльях. И не реже, чем до Чернобыля ходили. Только не останавливаются, где мне нужно. Ну, это-то я уладил мгновенно. И договорился с речниками, чтобы они же меня на обратном пути подобрали. Респиратор в карман, рюкзак за спину и – вперёд, девять часов у меня на всё про всё. Надо было, конечно, сестрёнке звякнуть, да не успел. О чём потом пожалел.

Капитан, оказалось, знал это место. Показал по карте, как нужно идти лесом, если время подожмёт, потому что по берегу Беседи сквозь заросли ежевики и дикой смородины не продерёшься, и через старицы перебредать придётся, а по лесным дорогам идти – кругаля давать километров надцать. Про братскую могилу, говорит, не знаю, но если она там, где ты показываешь, то ошибиться невозможно. Там передний край был. Стрелковые ячейки, ходы сообщения, блиндажи, воронки – всё так и осталось по сей день. Можно даже разобрать следы гусениц, где танки стояли, но это в лесу, в стороне, ближе к болоту. Спросил ещё у меня, есть ли на холме могильном поречка. Ну, красную смородину в Белоруссии так называют. Поречка, говорит, сама по себе в лесу не растёт. Точнее, растёт, но не сеется. Если где увидишь в лесу куст поречки над холмиком, знай: это партизанская могила. А насчёт радиации, говорит, так всё равно, лесом идешь или дорогой: всю заразу давно с деревьев смыло на землю. Может, лесом даже лучше, чтобы не пылить.

Туда я, тем не менее, шёл всё-таки дорогой. Стрёмно было, не мог себя заставить в лес войти. Хотя со стороны вроде лес как лес, никакой не рыжий, и птицы поют. Да и дорога – одно название, березняком вся поросла. Прибыл на место, худо-бедно отыскал холм. Вблизи – вот он, луч звезды, могильником обсажен, но где сама звезда? На сосну забрался – ещё хуже: могильник с прочей травкой сливается, вообще ничего не разобрать. Ещё и муравьи меня покусали. Щёлкнул кадров семь, для очистки совести. Потом ещё поснимал передний край: блиндажи, воронки, пулемётные гнёзда. Грамотная, надо сказать, позиция: под крутым спуском Беседь, а на том берегу, на низком, сплошной луг до самого Сожа, с редкими островками кустарника. Сектор обстрела – сто восемьдесят градусов, не укрыться.

Вернулся потом к холму, присел, респиратор снял, сигарету выкурил. Спите спокойно, думаю, ребята, простите нас, гадов. Трижды вам умирать пришлось. В первый раз – когда пуля вас настигла, во второй – когда забыли вас, в третий – когда сволочь архивная отписалась, поленившись задницу свою сволочную от кресла оторвать.

Посидел так, поднялся, на часы глянул – ё-моё, часы-то стоят! Карту повертел, сориентировался и двинул через лес. И, представь себе, наткнулся. Вот он бугорок, вот она поречка хиленькая. Вытащил я «Никон» и эту могилу партизанскую тоже к делу пристегнул. И не шевельнулось ничто во мне.

На берег вышел, конечно, загодя. Искупался, плащ, респиратор и бахилы занёс повыше и песком присыпал, чтобы в реку не смыло. Землянику дикую поснимал – красивая она там, в рыжем лесу, крупная, будто садовая.

Речники меня подобрали, как обещано было, и в целости доставили обратно в Гомель. В редакции «Гомельскай прауды» сделали мне быстренько отпечатки с моей плёнки, из журналистской солидарности, пропустил с ними стаканчик, поплакались друг другу на профессиональные темы. Перелистал отпечатки, вижу: последние кадры не получились. Дефект фотоэмульсии, то ли радиацией плёнка засвечена. Земляника в вуали, как в клубах дыма, но самое обидное – партизанская могила испорчена безнадёжно. Поверх всего кадра этакое привидение желтоватое. Вроде как женская фигура по грудь, не в фокусе. Лицо такое крестьянское, грубое, асимметричное слегка, длинные волосы и вроде шапка зимняя на голове. Призрак замка Морисвиль. Чё, говорю, за фигня, ребята? А мы тут, говорят, при чём? Если дефект, так это дефект на плёнке, машина печатала, не мы, какие претензии? Ладно.

И опять-таки я сестре не позвонил: устрою, думаю, сюрприз. Устроил, блин. У них, оказывается, ремонт. Да не просто ремонт, а тот самый, что равен двум пожарам. Они сами ночуют в однокомнатной, у свекрови. Ладно, говорю, побегу забью себе место в гостинице, редакция оплатит. Какое там! Галка руками замахала и слушать даже не захотела. Проводил я их до свекрови, там же, у соседей, и устроили меня на ночлег. Хозяева – ветхая интеллигентная пара, она – бывшая учительница и узница ГУЛАГа, он – бывший инженер «Гомсельмаша» и бывший же партизан. Рассказал я им о своей миссии. Знаешь, отношение к войне у них очень характерное такое, настоящее, без заметных эмоций. «Ну что с того, что я там был? Я был давно, я всё забыл».

И показывает мне хозяйка фотографию. Старую, порыжевшую и нерезкую. Это, говорит, моя старшая сестра. Тоже во время войны была в партизанах и где-то в лесах безвестно сгинула. Знаешь, впервые в жизни я порадовался, что лысый. Что никто не заметил, как у меня по всему телу волосы дыбом поднялись. То же лицо, один в один, то есть не просто то же – даже вуаль такая же, даже смазано изображение одинаково. Даже цвет один, что на этой, чёрно-белой, что на моей, цветной.