У чужих берегов (сборник) - Георгий Лосьев

– Сизых! Не трудись над решеткой! – крикнул Виктор. – На улице – Климов Арсентий!..

Как бы в подтверждение с улицы грохнул тяжелый удар. Из комнаты снова вылетел медвежий рев, что-то упало...

Потом хлопнула печная дверца, послышался шелест бумаги.

Я водил стволом пистолета за этими звуками и, на секунду поймав верное направление, трижды нажал гашетку маузера...

Невидимка охнул. На пол будто свалился тяжелый куль...

– Есть! – выдохнул Виктор. – Дверь!

Мы ринулись вперед и плечами высадили полуразбитую пулями дверь...

В комнате между кусками кирпича тяжело ворочался на полу грузный человек. Стеная и матерясь, он пытался поднять кольт, но окровавленная рука не повиновалась...

– Бумаги, бумаги, Гоша! – крикнул Дьяконов наваливаясь на раненого. – Печка!

Дверца голландки была открыта, и оттуда струился едкий дым. Я выгреб из топки кучу скомканных бумаг и тлевшие затоптал валенками. Дьяконов, заткнув за пояс отобранный кольт, подскочил к окну.

– Климов! Готово! Крой сюда!

В комнату вбежал Климов со своей пищалью.

Мы вытащили раненого в кухню. Ему было лет под пятьдесят. Лицо его, густо заросшее рыжей, с проседью, бородой, кривили боль и ярость.

– Ну, здорово, волк! – весело, словно старому приятелю, сказал Дьяконов. – Вот и свиделись! Узнаешь? Куда пришлось-то?

Рыжебородый, ощерив зубы, прохрипел:

– Фарт вам, сволочи!

– Куда ранен?

– В брюхо... Под вздох... Три, кажись... Да руки... обеи. Сдохну...

– Вылечим, Захар! Еще поговорим. У нас с тобой есть о чем...

– Уйди, дьявол, падла коммунная!

Сизых вдруг сник, замолк и лежал неподвижно, полузакрыв глаза...

– Доктора, Климов! Скорей доктора! – тревожно склонился над рыжим Виктор.

В коридор и в кухню набились люди, привлеченные перестрелкой.

Двое побежали за медициной. Кто-то стал перевязывать окровавленное лицо Дьяконова...

Врач и санитары медпункта наскоро перебинтовали бесчувственного рыжебородого, вынесли и стали укладывать в розвальни. Столпившиеся в коридоре повалили на улицу, окружили сани, всматривались в лицо Сизых, переглядывались...

– Признаете, граждане-товарищи? – иронически взглянул на толпу Климов. – Он, он самый! Постарел малость, а все он – его благородие. Крюковский зятек...

Кто-то отозвался:

– Расшиби меня громом – впрямь Захарка Сизых, паралик его задави!

И загалдели все:

– Мотри, когда пожаловал сызнова!

– Знат, рыжий пес, иде жареным пахнет!

– И как вы ево раскопали, товарищи?!

– Здорово он тебя, товарищ палномоченный, погладил? Ты езжай сам, скорея, на перевязку – може отравлены жеребья? Така стерва все могет!

– А вас, гражданин следователь, не зачепило?

– Айдате ко мне, товарищи: я рядом живу, обмоетесь и бинты найдем!

– Лучше ко мне: промыть щеку-то шпиртом. У меня шпирт есть и самовар баба недавно приставила.

Я слышал эти идущие от сердца слова скупой мужицкой ласки и думал: теперь набата не будет. Нет, не будет набата!

А Виктор Павлович шутил:

– Спасибо, спасибо! Ничего, обойдется. На мне, как на собаке, – полижу и заживет. Вот только старуха не поверит: подумает, что Воскресенские девки ободрали. Говорят, у вас девки бедовые!

Розвальни скрылись за поворотом. Мы вернулись в дом. Климов остался с нами.

– Расскажи, Арсентий, следователю про Захарку, пока я тут в документах пороюсь. Хорошо – не успел сжечь: все ясно станет...

Климов криво улыбнулся.

– Тут рассказа не нужно... Сейчас...

Он сбросил с себя нагольный полушубок, повернулся ко мне спиной и завернул рубаху от пояса до ворота.

Спина была покрыта поперечными белыми полосами-рубцами...

– А теперь ишо покажу фокус... Что бы такое найти? Ага – вот...

Под кроватью лежал какой-то длинный сверток. Климов вытащил его и с видимой натугой поднял обеими руками над головой.

– Глядите...

Я едва не вскрикнул: белые рубцы на спине стали кроваво-красными, яркими...

– Шомпола, – кратко пояснил Климов, опуская сверток на койку, – десять лет прошло, а под натугой – обратно сказывается. Шомпола... Захаркино угощеньице...

– Разверни сверток-то, Арсентий! – обернулся Дьяконов, собиравший полусгоревшие документы, сидя на корточках возле печки.

В свертке оказалось девять разобранных винтовок. Приклад десятого ствола валялся на подоконнике...

– Арсентий, сыпь в сельсовет. Тащи сюда вашу власть да Тихомирова... А мы тут бумажками займемся...

Климов ушел. Бумажки оказались очень интересными. Это были обгоревшие по краям «удостоверения личности», заменявшие тогда паспорта, с алтайскими штампами и печатями.

– Кайгородовщина? А, Виктор?

– Черт его знает! Может, и добытинский посланец... Откровенно говоря, не думал, что из Захарки Сизых выйдет «посол». Считал его просто зауряд-бандитом...

– Давно ты его знаешь?

– Да, чтобы не соврать, с двадцать второго. Я тогда на Алтае работал. Оперативником. А Захарка разбойничал. Резал коммунистов, жег аулы, угонял стада... «Штаб» его бандешки помещался в «поместье» Степки Поливанова – это папаша Федькин. Был такой скотопромышленник... Сизых – брат супружницы старшего Поливанова и зятек местного Крюкова. Родом-то он «тутошний»... Воскресенский. Здесь его многие знают. Вот оно, Гошенька, как переплелись люди и годы... Эта встреча с Захаркой – третья по счету. В первый раз ушел Захар с моей пулей в ягодице. Второй раз – я в больнице три месяца провалялся. А Захар сгинул. Рассказывали, что подался в Монголию... До поры до времени. Но вот, видимо, и пришла пора... С родных мест жареным потянуло... – Дьяконов выглянул в окно. – Ага! Наши едут. Ну, давай быстренько запротоколим всю эту историю и поедем Федьку допрашивать... Ох и возмужал, гаденыш! По первому взгляду и не узнаешь!

Допрос Федьки длился всю ночь...

Я слушал ровные бесстрастные вопросы Дьяконова и сбивчивые, путаные и трусливо-слезливые ответы Федьки... И передо мной одна за другой вставали картины, словно вызванные к жизни из повести далеких времен... Тысяча девятьсот двадцать второй год. Затерявшееся в предгорьях алтайских белков, среди необозримого моря пастбищного травоцветья, поместье богатейшего скотопромышленника Поливанова, где председателем сельсовета бывший полицейский урядник. И царит над этой «советской властью» Степан Поливанов. «Сам». Суров и жаден вдовый скотопромышленник. Большая у него семья, воспитанная в страхе божьем, а в семье нелюбимый сын – десятилетний Федька. Золотушный, веснушчатый, болезненный и трусливый. Папаша бьет нелюбимого походя, и Федька платит папаше трусливой злобой...

Ночью приезжают в аил темные люди с винтовками за плечами. Люди пахнут конским потом, гарью пожаров и кровью... Они пригоняют тысячные стада овец и в поливановском кабинете, обставленном монгольской мебелью с резными драконами, слюнявят беленькие червонцы, те, что на полтинник дороже царского золота... Потом люди, пахнущие кровью, неслышно исчезают, а по безвестным горным дорогам тянутся в разные концы края бесконечные вереницы баранов, тавренных новым клеймом – буквой «П»...

Но... всему приходит конец. Наступает однажды роковая ночь. Трещат винтовки и револьверы, бухают ручные гранаты... Утром свалившиеся с гор другие люди, в суконных шлемах со звездой, стаскивают в кучу трупы, перекликаются:

– Вот он – председатель! Нашли! А патронов, патронов-то!

– Слышь, а «самого-то» нашли?

– В наличности... Только што не допросишь. Его клинком укоротили. И сынки... тоже в наличности.

Кто-то с сеновала кричит:

– Товарищ командир! Мальчонка в сене... Сомлел, бедолага!

– Как те звать, малец? Да очухайся! На-ка, выпей кулацкой медовухи для духа.

– Дайте его сюда! Ты чьих, мальчик?

– Фе-едька я... Поливанов.

– Вона! Меньшой, нелюбый! А Захарку Сизых разыскали?

– Нет... обратно ушел.

– От гад! Витьке Дьяконову руку и ногу прошил!

Новая жизнь у Федьки Поливанова. Детдом. Комсомол. Школа. Новые люди окружают, новые интересы. Не жаль Федьке алтайской «гациенды». Не жаль нелюбимого отца. Вырос там Федька на подзатыльниках да на отцовской плетке, а кто о крученом ремне жалеет? Так и прошло десять лет... Но вот случилось, что словно из-под земли появился забытый дядя – брат давно умершей матери.

– Дядя Захар! – испугался Федька. – Ты живой?

Дядя Захар легонько хлопнул Федьку по плечу.

– Ишь вырос, племяш! Ну, айда со мной. Потолкуем... Только, если жить хошь... понял?

Федьке очень хотелось жить. И стал Федька Поливанов кулацким агентом-соглядатаем. Природная трусость победила комсомольскую выучку.

…При помощи Федьки мы быстро установили всех претендентов на алтайские документы и винтовки. Ночь была хлопотливой, но прошла «без звуковых эффектов», как сказал Дьяконов.