Бедовый мальчишка - Виктор Баныкин

А тетя Мотя вдруг спрятала за спину руку. Всего на какой-то миг. И тотчас на ладони у нее появились две карамельки в ядовито-фуксиновых обертках.

— Бери, бери, это тебе, — сказала она Костику. — Ну, подойти ближе, Константин. Не бойся… я не кусачая!

Костик весь заалел до самой маковки. Взял карамельки и еле слышно прошептал заплетавшимся языком спасибо.

— А ежели, мужики, проистечет неотложная надобность, радируйте! Или голос подавайте, или палкой по забору… Без церемоний! — И тетя Мотя снова помахала рукой. — Будьте! А мне пора за дело приниматься. Дровишек надо пойти наколоть. Скоро птенцам обед готовить.

Тимофей и Костик вернулись к себе на веранду.

И хотя они и не обмолвились ни единым словом, оба думали об одном и том же: стрясись с ними беда или произойди какая-то заминка в жизни до возвращения бабушки, тетя Мотя всегда придет на помощь.

— На, Тимка, — Костик разжал потную руку. Карамельки приклеились к его ладошке. — Одну тебе, одну мне.

Посасывая кислую стеклянную карамельку, Тимка как-то загадочно посмотрел на брата. А через минуту, подумал о чем-то, взял со стола будильник и перевел блестящую стрелку звонка на цифру «пять».

— Ты зачем? — спросил Костик.

— Теперь буду вставать рано — в пять ноль-ноль.

— А зачем? Зачем так рано?

— Ну, просто так… — Тимка пожал плечами. — Соловьиное пенье, например, буду слушать. А то соловьи скоро перестанут петь. И вообще… летом пять часов — это разве рано?

— Смекител! — обрадовался Костик своей догадливости. — Будешь на турнике упражняться? Ara?

Но вдруг он закусил губу.

— Знаешь, Тимк, я бы тоже не прочь., только я… ох, уж я и здоровый по утрам спать! — добавил он с огорчением

Зверюга

В середине дня Костик побежал на улицу. Они с Тимкой ждали от мамы письма. И Костику очень хотелось самому получить дорогое письмецо из рук почтальона. Почту в поселке разносила легкая на ногу девушка с толстой косой. Она почему-то стеснялась ходить с большой черной сумкой, перекинутой через плечо. Всю свою ношу — газеты, журналы и письма — девушка носила в ученическом клеенчатом портфеле. Наверно, она с этим портфелем еще зимой бегала в школу.

Костик долго смотрел в дальний конец холмистой улицы. Но белая косынка и кумачовое платьице все не появлялись и не появлялись между железными опорами высоковольтной электропередачи, похожими на гигантские циркули, воткнутые в землю. Белесо-серенькие невесомые облачка, наплывавшие из-за Волги на тишайшее небо необыкновенной, сочной синевы, казалось, вот-вот зацепятся за блестящие коричневые изоляторы, висевшие в недосягаемой вышине.

Через дорогу, чуть наискосок участка, сидел на скамеечке у калитки старик с пегой венчиком бородой. Сидел, положив на колени скучающие руки — морщинистые, мосластые, будто вырубленные топором из дубового сучковатого полена.

Это был Иван Иваныч, бывалый волгарь. Последние годы Иван Иванович работал капитаном на пригородном пассажирском пароходике «Джамбул». Когда же молчаливый грустный старик ушел на пенсию, его почему-то все стали звать Джамбулом. И он на это не обижался.

Жил Иван Иваныч круглый год на даче с безногим сыном Павликом, подорвавшимся на немецкой мине в последний год войны. Сын был тоже бородатый, изрядно полысевший, но для старика отца он оставался все тем же Павликом, который в сорок третьем году, перед отъездом на фронт, еще ни разу не держал в руках бритвы.

На заднем дворике, за садом, у Джамбула на привязи паслись коза Зойка и козел Буран. Бурана, страшно злющего козла с огромными перекрученными рогами, боялись дети не только этой улицы, недавно названной проспектом Космонавтов, но и всех окрестных. Стоило Бурану оборвать веревку и сбежать со двора, как все ребята, галдя и визжа, разбегались кто куда.

Про Джамбула, его сына Павлика и страшного Бурана Костику с Тимкой рассказала бабушка по дороге на пристань.

Тимка нес небольшой фибровый чемоданчик, Костик — бумажный промасленный кулек с гостинцами, а бабушка, вся в черном, степенно шествовала между внуками. На пристань они отправились под вечер, когда на улице, чуть ли не у каждой калитки, кто-нибудь да сидел. И бабушка то и дело кланялась — направо и налево. Ее тут знали и стар и мал.

Со стариком Джамбулом бабушка не только раскланивалась, но даже и поговорила. Она рассказала ему, куда и зачем едет, на какое время, и тоже, как и тетю Мотю, попросила приглядеть за ее «стрижатами».

Теперь Костик выглядывая за калитку, всегда здоровался с Джамбулом, если тот восседает на своей любимой скамеечке. И старик всегда приподнимает над голой, как коленка, сверкающей головой выгоревшую фуражку с почерневшим «крабом», блестевшим когда-то золотом.

Но сейчас Джамбул, пригретый солнышком, дремал и не ответил на Костино приветствие.

«Неужели и нынче не придет от мамы письмо?» — думал Костик, уставший поджидать девушку-почтальона.

Прибежала откуда-то собака. Она была вся белая, лишь вдоль спины у нее протянулся вздыбленный черный ремешок. Сев напротив Костика, собака умильно посмотрела ему в глаза.

— Белка, ты есть хочешь? — спросил Костик.

Собака быстро-быстро завозила по траве крючковатым в репьях хвостом. Потом подняла одно ухо и чуть набок склонила голову, все так же преданно глядя на Костика.

— Подожди меня здесь, сейчас принесу.

Костик сходил домой и вернулся с горбушкой черного хлеба. Белка терпеливо сидела все на том же месте. Острая, лисья ее мордочка ощерилась в признательной улыбке, когда она увидела в руках Костика хлеб.

— Лови! — Костик отщипнул от горбушки корочку и подбросил вверх.

Проворная Белка на лету поймала корку и сразу же проглотила ее.

Проглотила, облизнулась и снова насторожилась, навострив уже оба уха.

Накормив собаку, Костик собрался уходить, но в это время его окликнули:

— Мальчик, тебя можно на минутку?

Оглянулся Костик, а перед домом напротив стоит молодая бледная женщина, зябко кутаясь в кашемировый полушалок с пунцовыми розами.

— Вы меня? — спросил Костик.

— Подойди, пожалуйста, — кивнула женщина.

Костик перешел дорогу. На некотором расстоянии семенила собака, готовая броситься в огонь и в воду за своим другом.

Когда женщина снова заговорила, на ее щеках, опушенных еле приметными искристыми волосиками, вспыхнул слабый румянец.

— Это собака твоя?

— Нет. Она, наверно, ничья… Как только мы с Тимкой приехали, и она откуда-то появилась. И теперь, знаете ли, каждый день прибегает к нашей калитке. — Костик поднял на женщину свои большие чистые глаза, отороченные густыми ресницами, и та почему-то еще больше покраснела.

— Ты любишь животных? Очень любишь?

Пожав плечами, Костик тоже покраснел. Негромко и смущенно он проговорил, точно признавался в чем-то зазорном:

— Ara, люблю.

И тут Костик вдруг увидел на руках у женщины мягкий дымчатый комок. Женщина чуть отвела в сторону конец полушалка, и этот дымчатый клубочек, так уютно устроившийся у нее на груди, приподнял потешную усатую мордочку, уставясь на Костика зелеными горящими бусинками.

— Ночью околела кошка, и котята остались сиротами, — сказала женщина и вздохнула. — Они, правда, уже подросли и сами из блюдца лакают молоко. Хочешь, я тебе подарю этого котенка? Их было четверо, двоих уже отдали. Себе я оставила такого же дымчатого.

— Если вам не жалко… подарите, — сказал Костик. И руки его как-то сами потянулись к пушистому живому клубку.

— Люби Мишку, он такой еще беспомощный, — женщина впервые улыбнулась. — Я его Мишкой назвала… Правда, похож на маленького медвежонка? И представь, он уже знает свое имя.

Она нежно погладила котенка по мягкой волнистой спинке и опять вздохнула.

Костик взял Мишку на руки и тоже прижал его к груди.

— Спасибо… большое-пребольшое! — выпалил Костик и со всех ног помчался через дорогу к себе на дачу.

— Ти-имка! Ти-имка! — кричал счастливый Костик, подбегая к веранде. — Посмотри, какую зверюгу я принес!

„Полетим на Марс?“

Вечером, перед сном, Тимка и Костик, спасаясь от духоты, залезли на крышу веранды. Расстелили лоскутное бабушкино одеяло на шершавые, все еще тепленькие доски, пахнущие солнцем и старыми дровами. Потом поспорили, кому на каком месте сидеть. А потом сидели, глядя на глухое июльское небо с редкими одинокими звездами и молчали. Лень было даже разговаривать.

Справа, из оврага, начинавшегося сразу же за садом, за вымахавшими до синего неба тополями и кленами, черной стеной стоявшими над обрывом, нет-нет да и потянет робкой, но такой освежающей прохладой.

И Костику представлялось блаженством валяться на крыше и, ни о чем не думая, вглядываться в таинственный мрак опрокинутой над землей небесной чаши. Правда, какое можно придумать еще более приятное занятие после длинного-длинного дня, неистово знойного, удручающе ослепительного?