Подруги - Фэй Уэлдон

Патрик. Потрясающий дом! Полный декаданс!

Марджори. Я бы навела порядок, да не представляю себе, за что сперва браться.

Патрик. Это было бы варварством. Мне он нравится именно таким. Ты что, здесь совсем одна?

Марджори. Да. Мама в Южной Африке.

Патрик. И тебе не бывает одиноко?

Марджори. Бывает.

Патрик. Замки, судя по виду, не очень-то надежные.

Марджори. Совсем ненадежные. Иногда проснешься утром, парадная дверь — настежь. А кухней я вообще не пользуюсь, там водятся духи.

Патрик. Это чьи же?

Марджори. Я сказала бы, дух моего отца, но это началось задолго до того, как он умер там, на кухне. Хотя, возможно, временные измерения у духов не совпадают с нашими.

Патрик. Дух — проекция живого человека, а не мертвого. Он давно убрался бы отсюда, если бы ты сама не была так подавлена и несчастна.

Марджори. Почему ты решил, что я подавлена и несчастна?

Патрик. А по прыщам на подбородке.

Марджори до того поражена, что забывает обидеться. Мысль о том, что между душевным состоянием и телесным существует взаимосвязь, потрясает ее, словно откровение.

Марджори. И какой же есть способ от этого избавиться?

Патрик. Очень доступный. Пустить меня в жильцы.

Патрик улыбается ей. Какой он сильный, молодой, здоровый и широкоплечий; как разумна, бесхитростна и необременительна его просьба. Можно подумать, он не уголовника сын, а фермера.

Марджори. Мама не любит, когда в доме чужие.

Патрик. Твоя мама — в Южной Африке.

А ведь верно, проносится в голове у Марджори, с оттенком — мыслимо ли? — злой радости.

Патрик. И потом, какой же я чужой.

Опять верно. Однажды, в 1946 году, Патрик целовался с Марджори, упираясь сильными ладонями в ее ладошки, пригвоздив ее спиной к стволу тополя, и как знать, чем бы это кончилось, если бы внезапно не брызнул дождик — или, точней, если б не тополь им подвернулся, который без толку воздевает к небу свои ветви, а приличное раскидистое дерево, под которым можно укрыться. Какая дрожь охватила тогда Марджори! Патрик Бейтс, взрослый мужчина в военной форме, а что она? Так, нескладная, некрасивая дочка Элен, и больше ничего. «Ничего, — сказал он тогда, словно зная о ней такое, чего не знала она сама, а что может быть сладостней этого. — Не беда».

И Марджори отступает в сторону, а Патрик вступает в дом. Он глядит на длинный потолок гостиной, где сбегаются и вновь разбегаются карнизы, на которых висят коричневые, травленные молью шторы.

Патрик. Что это за сырое пятно?

Марджори. По-моему, с крышей неладно. Хуже всего, когда пройдет дождь. Непонятно. До крыши еще два этажа. Как может доходить досюда сырость?

Патрик. Я этим займусь.

Но до этого у него так и не доходят руки.

Патрик въезжает со своими красками, с холстами и подрамниками, с чемоданами и располагается в гостиной. Днем ходит в Камберуэлл, вечерами пишет; сперва натюрморты, потом — Марджори, сперва в одежде, потом — обнаженную. Ни на что иное он в отношении ее не покушается. Ему не нужно, чтобы она готовила ему, стирала или убирала. Он довольствуется вареными бобами и ест их прямо из банки, не разогревая, а Марджори удивляется, как она сама до такого не додумалась, и следует его примеру. Гордые, полные сил, они в эти дни не желают никому и ничем быть обязанными.

Прыщи понемногу сходят у Марджори с подбородка.

Элен переезжает в Австралию. Она забывает внести плату за два триместра в Бедфорд-Колледж, где Марджори изучает классическую литературу. Секретарь вызывает Марджори к себе и, говоря об Элен, беззлобно вздыхает — ох уж эти трудные родители. Негодующая Марджори пылко вступается за мать, предпочитая свалить ее вину на почту. По совету Патрика она продает три портрета Этти[28], по пятнадцати фунтов каждый, и платит за обучение. Портреты валялись в саду, в дровяном сарае, Патрик наткнулся на них и принес в дом.

Как-то ночью Марджори, которой в последнее время спалось безмятежно, вдруг просыпается, в ужасе ощутив у себя на щеке призрачное дыхание, и летит к Патрику, ища защиты. Патрик, не раздеваясь, спит на полу под грудой одеял рядом с длинным, некогда роскошным диваном. Он не пускает Марджори к себе, хотя и сам не очень-то понимает почему.

Он прогоняет ее назад, в спальню, где дышит и колышется темнота, которую в эту ночь не в силах рассеять никакое электричество.

— Если ты — избранница нечистой силы, — объясняет он ей за завтраком, поедая из банки холодные макароны с сыром, — а я очень подозреваю, что так оно и есть, — тогда кто я такой, чтобы вторгаться между тобою и демонами, которыми ты одержима? Это слишком опасно.

— Да, но я так боюсь, — говорит она. — И вообще, что это ты несешь? Я же знаю, это только проекция и нервы и так далее. — Она не влюблена в Патрика. Он чересчур ей близок. Он для нее как бы и отец, и брат, все вместе.

— А ты лежи себе и получай удовольствие, — говорит Патрик. — Как всякая другая женщина. Кто вас знает, что вы там плодите, ты и твой гость из иного измерения. Не с домом твоим неладно, а с тобой. Очень мне надо подцепить от тебя душевную проказу.

— Это не заразная болезнь, — убито говорит Марджори. Неужели к ней так и будет липнуть без конца все страшное?

А болезнь-то, пожалуй, у нее все-таки заразная, по крайней мере она так или иначе перелается. Через несколько месяцев Патрик приходит из колледжа с непочатой бутылкой коньяку «Гран-Марнье», найденной в сточной канаве, и они с Марджори распивают ее вдвоем, а утром, в тяжком похмелье, просыпаются вдвоем на полу, и не разберешь, где чья нога и рука, и, хотя в памяти у Марджори не сохраняется четких впечатлений о том, что именно произошло накануне, тело ее твердо знает, что сегодня оно уже не такое, как вчера, — так, неведомо для себя, получает она нечто вроде разового пропуска в те миры, о существовании которых дотоле знала лишь понаслышке.

Что касается Патрика, то примерно с этих пор присущее ему добродушие определенно заволакивается мутной пеленой, или, быть может, дело лишь в том, что на свойствах его личности начинает сказываться неистовый мрак, которым было отмечено его вступление в жизнь, — как бы то ни было, он обретает отныне дар навлекать несчастья, не столько на себя, сколько на головы других, менее к ним приспособленных людей. Сам-то Патрик, можно сказать, с младых ногтей приобрел иммунитет против Марджориной болезни — другие, которым больше повезло при рождении, им не обладают. Этих других отныне и выискивает Патрик, дабы в свою очередь заразить губительным недугом.

Редко случается, чтобы близость одного человека с другим ничего не значила и ни к чему не вела; в лучшем случае она порождает детей, в худшем — смерть, в самых низменных своих проявлениях — болезнь и унижение, в наиболее обыденных — общественное положение и умиротворенность, в самых глубоких и сокровенных — духовное обновление, прилив сил, счастье, и никакими морями «Гран-Марнье» не смоешь ни единого ее мига.

Все те безликие, непримечательные, что снуют взад-вперед по улицам наших городов, — не следует недооценивать их, ту силу, какую носит в себе каждый, ту роль, какая отведена ему в великом и замысловатом порядке вещей.

У Патрика нет привычки недооценивать людей. В этом его сила.

Однажды к Марджори в Фрогнал-хаус заходит Грейс и, обнаружив там Патрика, моментально исчезает. Грейс в эти дни выдает себя за непорочную девственницу.

Ибо Грейсов Кристи считает чрезвычайно существенным, чтобы любимая им женщина была непорочна, при том что сам же всеми силами стремится ее от этой непорочности избавить.

38

Кристи в том году — Завидный Жених номер один. Месяц за месяцем лежат на земле, все уплотняясь, зимние снега, пол-Европы голодает, и бомбардировщики летят в Германию не с бомбами, а с продовольствием; газ еле теплится, бессильно опадая, электрические лампочки мигают; незнакомые люди, ища поддержки и тепла, жмутся ближе друг к другу — и, как светоч надежды и упованья, сияет на Грейсовом горизонте Кристи. Образец мужского совершенства, четкий, твердый, стремительный. Мечта, предел желаний. Уже не диплом, не служение искусству, не слава и признание — нет. Один Кристи.

Грейс любит его. И как! Сердце у нее колотится при виде его, нутро млеет от томления. Но она не хочет, она не может поддаться его объятьям. Под строгим присмотром он везет ее кататься на яхте (да, он ходит под парусами); под несколько менее строгим берет с собой в горы (да, он занимается альпинизмом). Он предлагает купить ей квартиру (да, ему это по средствам), но она отказывается. Нет, Кристи, спасибо, не надо брильянтов. И часиков на руку тоже. Не надо подкупать меня дорогими подарками, мой ненаглядный. Шоколад — да, ах как мило! И орхидеи — да, и обеды в ресторане, и провожанье на такси, и поцелуй — тоже да, и — да, ты можешь положить мне руку на грудь (ая-яй, как мы нехорошо себя ведем), и — быстро, быстро — спокойной ночи, Кристи. Единственный, любимый, самый лучший. Я умереть готова за тебя, но спать с тобой — не согласна.