Одинокие ночи вдвоем - Анна Данилова

Оля отбросила одеяло, и Валентин увидел ее маленькое, мокрое, заплаканное лицо.

– Скажи, ну почему так? Вот такие гады, как дядя Дима, например, живут долго и другим портят жизнь…

– Дядя Дима… – вздохнул Юдин. – А почему твоя мама не обратилась в милицию?

– Да потому что она сама поставила подписи, что вроде бы как получила от него деньги… Они же договорились! Она поверила ему! Ну почему, почему люди такие подлые? А мама? Всю жизнь мечтала о том, чтобы разбогатеть, чтобы мы ни перед кем не унижались, чтобы нормально жили, чтобы я училась, а она нашла хорошую работу… Не пивом торговать, понимаешь? И что в конечном счете? Когда у нее появились деньги, почему она так сильно изменилась? Я-то была уверена, что, когда она устроит свою личную жизнь, она станет не такой нервной, какой была раньше, что успокоится, подобреет, что ли… А она?! Что с ней стало? Словно это вовсе и не моя мама! Валентин, сколько раз я задавала себе этот вопрос и почему-то никогда не находила ответ… У нее появились деньги, и она словно вычеркнула меня из своей жизни… Я понимаю, если бы она это сделала лишь для этого фермера, чтобы пустить ему пыль в глаза. Почему так? Что с ней случилось?

– Знаешь, я тоже много думал об этом и пришел к выводу, что у нее просто сдали нервы. И что деньги, которые у нее появились после того, как она стала жить с Ананьевым, словно отравили ее жизнь…

– Но как деньги могут отравить жизнь? – Оля удивленно распахнула глаза. – Ведь деньги… деньги… С их помощью можно сделать человека счастливым… Уж я-то теперь знаю, что такое деньги…

– И что же? – Валентин был рад отвлечь ее от мрачных мыслей, связанных со смертью матери.

– Деньги – это… Во-первых, еда, ощущение сытости… Голод – это очень страшно. Когда я хотела есть, а в холодильнике было пусто, мне представлялось, что я – автомобиль… – Оля оживилась, села на постели, такая еще, по сути, девочка, в голубой пижаме в желтых слониках и белых ромашках, лицо розовое, нежный покрасневший нос блестит, как лакированный, на щеках подсыхают слезы. – Может, тебе это покажется смешным, но я на самом деле представляла себя автомобилем, у которого закончился бензин. И совершенно нет сил ехать, идти, двигаться. И такой страх наваливает… А потом приходит мама и начинает кричать, плакать, обзывать всех тех, кого она прежде знала и, как мне кажется, любила. Она всегда говорила, что любила не тех, а ее так и совсем никто не любил. Ведь мой отец бросил нас, когда я была совсем ребенком. Так вот. Деньги. Деньги – это какое-то внутреннее спокойствие. Это теплая и удобная одежда, в которой не стыдно ходить в школу. Это возможность купить абсолютно все учебники, которые нужны для учебы. А ведь раньше я постоянно брала учебники в библиотеке, а каких не хватало – на время у одноклассников. Еще деньги – это возможность покупать книги, музыку… Это компьютер, который дает возможность общаться по Интернету с друзьями, заниматься… Деньги – это красивая посуда, постель… – Она слабо улыбнулась, вспоминая что-то свое, женское, связанное с красотой и комфортом. – Я ведь все вижу, Валентин, как много ты тратишь, чтобы мне было уютно в моей комнате… Деньги – это когда уважаешь сам себя, когда тебя уважают другие, когда ты чувствуешь в себе силы и когда не страшно жить…

Так простыми фразами она пыталась объяснить, что счастлива, что выбралась наконец из нищеты. Бедная девочка. Валентин хотел поцеловать ее в лоб, но сдержался. На фоне вьющихся вокруг них сплетен он старался не позволять себе ничего лишнего. Хотя, думалось ему, будь он ее отцом, легко бы поцеловал ее и даже приобнял.

– Валентин, у меня же мама умерла, ее убили… – Она растерянно оглянулась, словно где-то в углу темной комнаты мог находиться тот (упакованный во все черное), кто постоянно должен был ей напоминать о трагедии. – А я говорю о деньгах, рассуждаю о таких вещах, как еда и книги… Кто и за что ее мог убить? Знаешь, я произношу эти слова, но не вижу ее мертвой… Вижу ее несчастной, со складочкой на лбу, озабоченной, готовой в любую минуту расплакаться…

– Ты можешь… – он запнулся, соображая, тактично ли то, что он ей хочет предложить, – можешь не подходить к гробу… Чтобы она осталась у тебя в памяти живой… Чтобы не травмироваться. Понимаешь? Ты даже можешь не пойти на похороны…

– Я понимаю, Валентин, твою заботу, но мы с мамой были очень близки, мы с ней так много пережили, что я не могу не проводить ее в последний путь… Я уверена, что она и мертвая будет такой же красивой, как и всегда… Но ведь еще предстоят похороны Маши… Вот это станет для меня настоящим испытанием. Я уверена, что Вадим будет всегда видеть во мне причину смерти своей жены. И как мне со всем этим жить?

– Спокойно. Нельзя жить, постоянно испытывая вину, тем более что ты ни в чем не виновата. Мало ли куда могла отправиться Маша, где на нее могли бы напасть собаки? Она помогала тебе по своей воле, это был ее выбор…

– Дежурные фразы, Валентин. Но мы-то с тобой знаем, кто виноват – я, я и только я.

– Хорошо, если рассуждать так, как ты, тогда давай искать следственную причину, из-за которой ты оказалась в бедственном положении. Ведь если бы твоя квартирная хозяйка не вздумала продавать квартиру, ты не оказалась бы, грубо говоря, на улице. Или, если бы гражданин Милютин не обманул твою маму, вам не пришлось бы снимать угол, опять же… И получается, что виноват Милютин. Но, если посмотреть на это дело с другой стороны, то получится, что, если бы Ананьев не ставил твоей маме таких жестких условий, заключающихся в том, чтобы она была непременно бездетной, и она взяла бы тебя к себе в Чернозубовку, на ферму, то ты не оказалась бы у меня дома, вокруг нас не стали бы разрастаться слухи, и Маша не стала бы действовать так активно, чтобы помочь нам… мне… Так?

– Да, так. Но почему же ты тогда не рассматриваешь эту ситуацию со стороны виновности моей мамы? Ведь она могла бы снять для меня другую квартиру, могла бы заботиться обо мне, как это делала прежде, и тогда бы я, то есть мы не оказались в такой дурацкой ситуации и Маше незачем было бы встречаться с моей мамой, чтобы говорить с ней об отказе от меня… Ведь так?

Валентин промолчал. Дина погибла, как он мог говорить о ней как о виноватой?

– Ты должна понять только одно: ты не виновата. События вокруг тебя происходили по независящим от тебя правилам и принципам… Но согласись, что и ты, окажись на моем месте, поступила бы так же, как и я?

– А ты еще сомневаешься?

– Вот и Маша сочла своим долгом помочь нам… Конечно, я сам мог бы отправиться к Ананьеву на ферму, но я – мужчина, и мне не хотелось подставлять твою маму, давать этому фермеру повод для ревности…

– Фермер… Теперь и его нет. Валентин, вокруг столько убийств! А что, если маму убили из-за ревности? Может, она полюбила кого-нибудь другого, Ананьев пришел и убил ее из ревности, а тот, ее другой мужчина, убил, в свою очередь, Ананьева?

– Гадать можно сколько угодно… Но сейчас тебе надо успокоиться и постараться абстрагироваться…

– Это как?

– Отвлечься настолько, что переключить свои мысли на что-то совершенно другое, и постараться отнестись ко всему этому, как, скажем, к кино – будто ты увидела всю эту историю в кино, понимаешь? Или как будто бы ты прочла книгу… Словом, надо бы, чтобы ты взглянула на это со стороны, как сторонний наблюдатель… Ты же не станешь переживать из-за событий фильма в полную силу? Ты же знаешь, что это произошло не с тобой…

– Как хорошо ты говоришь… – Голос Оли дрогнул, и она снова поднырнула под одеяло, увлекая за собой слоников и ромашки. – Я постараюсь, конечно. Но это будет трудно сделать…

– Повторяю: самое тяжелое – это чувство вины, которой нет. Люди долгие годы живут с этим чувством, отравляя себе жизнь… Отбрось эти мысли от себя, выброси их в окно…

Валентин встал, подошел к окну и вдруг распахнул его. В жаркую, душную комнату ворвался свежий, пахнущий первым морозцем и горькими подгнившими листьями воздух. Оля подняла голову, раскрыла рот и принялась жадно хватать всю эту ледяную свежесть ртом, словно желая очиститься от мрачных мыслей, от свинцово-тяжелых, отравляющих жизнь чувств…

– Спасибо, Валентин… А знаешь?! – вдруг воскликнула она фальцетом и как-то вся напряглась. – У нас с Сережей все серьезно… Мы с ним даже поцеловались… И что мне теперь делать?

– А ничего… Жить. Любить. – Валентин закрыл окно, задернул занавески и посмотрел на застывшую в ожидании его реакции Олю. – И смотреть только вперед, не оглядываясь.

Глава 21

– Вот смотри, Адам, – прошептала я, когда мы, оказавшись в квартире Орешиных, заперлись в полумраке и замерли, как воры, пробравшиеся в чужой дом, чтобы поживиться. – Чувствуешь, какой запах?

– Нет, я вообще ничего не чувствую, кроме страха и стыда, что мы забрались в чужую квартиру…

– Но я предлагала тебе остаться дома, Адам… – Я крепко взяла его за руку, словно этим могла его как-то успокоить. Он на самом деле дрожал.