Худышка - Иби Каслик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ну и что? – сказала бы я. – Ты всего лишь остался тем же чертовым призраком, каким всегда был для меня», – а потом бы ушла.
В редких случаях пациенткам с сильной дисменореей может помочь расширение шейки матки для облегчения менструального кровотечения, но этот метод нельзя рекомендовать всем пациенткам в качестве общепринятой практики.
Сегодня я увидела ее по дороге в библиотеку на университетском эскалаторе. Как только она заметила меня, я отвернулась и побежала в обратную сторону по эскалатору, расталкивая людей и извиняясь. Но она, как всегда, догнала меня.
«Что это ты делаешь?»
Я почувствовала, как загораются огнем мои ступни. Я рвалась сквозь толпу, распахивались пластиковые пакеты, книги падали на металлические зубы эскалатора.
– Осторожнее!
«Как ты не понимаешь, что, кроме меня, у тебя ничего нет?»
Она подходит ко мне, тихая, серьезная, как затишье перед бурей, она знает, что я не могу убежать. Посреди ночи, когда я стою на кухне, пытаясь заполнить грызущую пустоту в животе, она подходит ко мне вплотную и заводит свои нравоучения:
«Иди спать, никакой еды тебе не нужно».
«Но я хочу есть».
«Мы никогда не хотим есть».
– Нет, хотим, – вслух говорю я ванночке с йогуртом и отсыревшему пакету с картошкой фри, который Холли оставила в холодильнике. – Иногда люди могут проголодаться, и тогда им нужно что-нибудь съесть, – вслух говорю я, пытаясь переговорить ее, набиваю рот старой Холлиной картошкой, йогуртом, куском сыра и ломтем хлеба, всем сразу. Тарелка с печеньем, ломоть позавчерашнего стейка, в рот, в рот, в рот, а она говорит все громче и громче:
«Но ты изменишься, когда доешь, ты растолстеешь».
Она подходит ко мне в ванной и развязывает халат, разоблачая мой гордый надувшийся животик.
«Господи боже, ты только глянь на себя».
«Я и гляжу».
Я вижу, как он выступает, мягкая складка кожи, упругая и уже не впалая, провожу по нему пальцами и думаю, как Сол клал сюда голову и читал газету, пытаюсь с ней спорить:
«Людям надо питаться. Люди едят, работают и любят. Так поступают все люди, и так поступаю я».
«Нет, только не ты. Только не мы, мы начисто лишены желаний, мы движемся, как стройные льны, мы не обжираемся, как ты только что…»
«Но…»
«Никакого но. Ой, это что еще?»
Что-то горячее, мокрое и чужое у меня между ног. Я раздеваюсь, оказывается, из меня течет.
«Кровь».
«Да, кровь, мои первые месячные за три года».
«Черт бы тебя взял!»
Я встаю на колени, голая, кровь струится подо мной, теплая и гнусная на чистом белом нему. Дисменорея: прекращение менструации.
Прекращение прекращения, конец конца. Она рывком сует мою голову к унитазу, я ударяюсь о край и обнимаю урчащий живот.
«Ты вычистишь себя и будешь голодать, чтобы ничего этого не было».
«Не буду».
Живот кажется мне раздутым. Он скручивается, когда она хватает меня, сует пальцы мне в горло, и все, что и проглотила, валится вниз, вниз, вниз, в унитаз.
«Давно мы уже не прибегали к этому трюку, а?»
«Да уж».
Я смываю воду и мою унитаз и пол. Потом открываю воду в ванне и погружаю тело в обжигающий кипяток, вижу, как розовеет кожа, когда касается воды. Поднимается пар, и я кладу руки на свой уже не надутый живот и голову на край ванны.
«На тебя противно смотреть…»
«Я сделала, что ты хотела, оставь меня в покое, прошу тебя».
Ее челюсти раскрываются, и я вставляю голову между блестящими резцами, кладу на ее теплый язык и вырубаюсь – зубы смыкаются на моем черепе.
«Ты же знала, что этим кончится. Я уйду, когда ты уйдешь. Вот в чем проблема, разве непонятно?»
Глава 25
Я играю со старшеклассниками на школьном дворе, и тут Рой кричит:
– Тайм-аут. Эй, Холли! Тут твой дружок.
И когда я поворачиваюсь посмотреть, над чем они смеются, я вижу его, его руки вытянуты над отверстиями в решетчатой ограде в виде ромбов. И мне неловко за него, он почему-то кажется таким маленьким по сравнению с большой зеленой оградой, которая нас разделяет. Я стягиваю бандану с головы и на ходу ее перевязываю, направляясь к нему. Я слышу жестяной стук баскетбольного мяча, отдающийся у меня и голове, и чувствую, что глаза парней следят за мной до самого забора. Я смотрю поверх холма за его спиной, чтобы и мельком не заметить его красоты или тревоги.
– Привет, Сол.
– Привет.
– Нам не о чем говорить, не о чем.
– Я знаю, но я не могу спать, я не могу заснуть даже на пару часов, у меня глаза болят оттого, что я не вижу ни твоей сестры, ни тебя.
– Мне плевать! Ты никогда не спишь! Господи, и ты пришел жаловаться мне, что у тебя болят глаза?
Я не хочу думать о его паршивых глазах. Не хочу говорить о них, хотя на нем солнечные очки, которые Жизель купила для него, и я не могу видеть его глаза, даже если бы и захотела. Я помню, как он в шутку жаловался, что очки слишком темные. Но я точно могу сказать, что ее подарок произвел на него впечатление.
– Как она?
– Нормально…
Я молчу несколько секунд, а потом решаю: несмотря ни на что, Сол заслуживает правды.
– На самом деле она неделю не встает с постели.
– Она болеет?
– Болеет. Слушай. Мне пора, мы проигрываем.
Я пинаю кучку гравия. Один камешек отскакивает от колена Сола.
– Ладно. Извини, Хол, – говорит он, отпуская меня.
Я смотрю на него, открытого и пристыженного. Потом он тихим голосом, почти шепотом говорит нечто странное:
Один риз мы гуляли по парку, и на земле валялся пластиковый пакет с вишневым пудингом. Она его подобрала, как будто сама его там забыла, и мы прошли еще немного, и Жизель села на пригорке и съела весь пирог. Не сказала: «Интересно, кто это оставил пудинг на земле», ничего такого, просто открыла пакет, как будто купила сама, и все до крошки съела. Без вилки, ложки, руками. Даже мне не предложила. Не в том смысле, что мне хотелось этого пудинга… Я вообще не люблю сладкое. И вишневый вкус терпеть не могу…
Он молчит, взрывает ногой гравий, потом закуривает и вздыхает.
– Я все время думаю о ней. Ты можешь хотя бы сказать ей об этом? – спрашивает он, засовывая руки в карманы.
Он поворачивается и поднимается по холму, и часть меня обегает забор, прижимается к нему и не возвращается на площадку.
И эта часть моего сердца, которая хватается за его спину, запутанная и расплывчатая, совсем не разбита. Сердце моей сестры тоже не разбито. Я клянусь, что не разбила его, когда снова держала его у себя в руках.
Следующий день – воскресенье, и мы с мамой полтора часа пытаемся вытащить Жизель из кровати и при – вести ее в приличный для церкви вид.
– Ты мне обещала, – говорит мама сквозь зубы, кипя от злости и рывком поднимая одежду Жизель с пола.
– Что?
– Жизель, ты обещала мне, что этого безобразия больше не будет.
Мама хватает Жизель за руку и сжимает ее, показывая, какая она стала тоненькая. Жизель подскакивает с удивительной силой, выхватывает одежду у мамы и бросает на постель.
– Оставь! – вдруг в истерике визжит она, вырываясь из маминой руки.
За завтраком Жизель съедает кусочек хлеба, апельсин и яйцо всмятку, потом говорит маме:
– Довольна?
– У меня что, довольный вид? Я положу тебя в больницу, если ты опять будешь худеть.
Жизель смотрит на маму, у нее большие, испуганные глаза.
– Нет.
– Да.
– Ты не имеешь права, я уже взрослая.
– Да? А взрослых надо заставлять как следует питаться? Ты знаешь каких-нибудь взрослых, за которыми надо постоянно следить?
Жизель бросает на маму ледяной взгляд и берет последний кусок хлеба с тарелки.
– Ладно.
– Нет, я говорю серьезно, это не игра, посмотри на себя, на кого ты похожа… – говорит мама, натягивая летний плащ.
– Ясно, я все поняла! Я ем, ем! – кричит Жизель, ее глаза наполняются слезами, и она пытается наскоро проглотить сухой кусок хлеба.
Когда мы подходим к церкви, у Жизель почти нормальный вид, хотя у нее до сих пор спутанные и встопорщенные на затылке волосы, как у морской свинки, ее загорелые руки-спички торчат из синего платья, которое купил ей Сол, когда они только начали встречаться, но она выглядит лучше, чем раньше, на той неделе. Это первый раз, когда она вышла из дома за какое-то время.
Мама предпочитает ходить в церковь примерно раз в месяц. «Ради вашего отца», – говорит она, хотя он никогда не ходил с нами, когда был жив. Ему нравилось в воскресенье сидеть дома в пижаме, читать газету, а потом, позже, если была хорошая погода, целый день в одиночестве возиться в саду.
Мы все стоим прямо, но бедро Жизель прижато к моему, и она щиплет меня длинными тонкими пальцами, тянет за юбку, пытаясь рассмешить или заставить заорать от боли.
