Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

«Что такое порода? – размышляет он. – Черты предков, повторяющиеся в потомках. Так что всякое живое существо носит в себе все черты (или возможность их) всех предков… и передает свои черты, которые будут бесконечно видоизменяться, всем последующим поколениям. Так что каждое существо, как и я сам, есть только частица какого-то одного, временем расчлененного – существа бесконечного. Каждый человек, каждое существо есть только одна точка среди бесконечного времени и бесконечного пространства. Так я, Лев Толстой, есть временное проявление Толстых, Волконских, Трубецких, Горчаковых и т. д. Я частица не только временного, но и пространственного существования. Я выделяю себя из этой бесконечности только потому, что сознаю себя».

Одна душа во всех

Пятью годами позже записи, где Лев Николаевич объявляет решительно, что принять наследственность значит для него уничтожить всю науку о жизни, в дневнике снова отмечен состоявшийся спор на ту же тему, взволновавший Толстого. Спор как раз о том, что не может принять Нехлюдов, слушая в речи товарища прокурора о Катюше. «Говорят: от алкоголика родятся порочные люди», – обозначает Толстой суть спора.

Он обрывает дневниковую запись: не может «ясно выразить своей мысли». Но в записной книжке, куда часто, «на ходу», заносится первая мысль, еще ждущая разработки, он продолжает незавершенный разговор: «Наследственность есть, но до каких пределов допускать ее действие? Так же, как влияние физического на духовное есть, но до каких пределов допускать действие физического?».

Скорее всего, спор возник в связи со статьей о пьянстве, против пьянства, которую писал в те дни Толстой. Рубеж между Толстым и теми, кому он возражает, видимо, в оценке понятия «порочные люди». Для Толстого порок, вызываемый пьянством, – физический недостаток: беда алкоголизма в появлении огромного количества больных людей. От потребления вина, пишет он, гибнет больше народу, чем от всех войн и заразных болезней вместе. Для спорящих с ним «порочный» – понятие нравственное, точнее – безнравственное.

Тут противоречие в том, что, как полагает Толстой, само пьянство вызвано потребностью забыть о пороке, о нравственных началах, о совести. По мысли Толстого, порочно жить без идеала, как живут сотни так называемых «порядочных», обеспеченных и не от алкоголиков родившихся господ, как живет его окружение, его собственные младшие сыновья (об этом – в соседней дневниковой записи). Порочно разбирать у рояля сонаты Бетховена, когда 80-летний крестьянин вынужден от зари до зари ходить с сохой, чтобы не помереть с голоду, когда в крестьянском дворе на все семейство один кафтан. Со временем, с уяснением мысли (как часто выражается Толстой) наследственность как таковая уже не отрицается. Она перестает мешать науке о жизни. Единство людей рассматривается в другой системе, Толстой обозначает ее – одна душа во всех. Родовая наследственность меркнет перед наследственностью общечеловеческой. «Мало сказать, что в каждом человеке такая же душа, как и во мне: в каждом человеке живет то же самое, что живет во мне. Все люди отделены друг от друга своими телами, но все соединены тем одним духовным началом, которое дает жизнь всему».

Мать

Мать Толстого, княжна Мария Николаевна Волконская, – женщина своеобычная. «Нехороша собой» (определение самого Льва Николаевича), «очень некрасива и неграциозна» (это Софья Андреевна, еще резче, со слов старшей родни), с тяжелой походкой, «на пятках», но одаренная высокой, всеми замечаемой духовностью. Княжна Марья в «Войне и мире» многое от нее возьмет, не одно лишь имя.

Богатая и знатная невеста, она засиделась в девушках и выходит замуж лишь после смерти отца, боевого генерала, опытного, умного вельможи екатерининского времени. Выйдя в отставку и овдовев, князь Николай Сергеевич Волконский живет в Ясной Поляне и отдает много времени и сил воспитанию единственной дочери.

Мария Николаевна явно отличается образованием от большинства дворянских барышень своего времени. Четыре языка, фортепьяно, «художество» – это подчас встретишь и у иных ее сверстниц, но она к тому же знакома с классической и современной литературой, европейской и всемирной историей, греческой и римской мифологией, а также, благодаря отцу, с точными – «положительными» – науками, интересуется самыми разнообразными сведениями из экономики и хозяйства. В Петербурге, куда привозит ее отец, она не только отдает дань признанным достопримечательностям, посещает картинную галерею Эрмитажа, в театре смотрит пьесы Корнеля и Бомарше, но совершает к тому же экскурсии, для светской девушки необычные – в литейную мастерскую, на стеклянный и фарфоровый заводы, ткацкую и шпалерную фабрики.

Она склонна к точности, подсчетам, систематизированию. Заносит в тетрадь данные о видах хлебных растений, их употреблении. Составляет опись яснополянского сада, где с точностью до одного дерева подсчитаны имеющиеся яблони всех сортов. На пути в Петербург последовательно отмечает проделанное от одного пункта до следующего расстояние, число крестьян в проезжаемых деревнях, состав почвы и урожаи на лежащих по дороге полях. Занимаясь со старшим сыном Николенькой, единственным, в воспитании которого успела, хотя и недолго, но деятельно участвовать, ведет подробнейший «журнал поведения», мальчику ежедневно выдаются особые билетики, где отмечаются его успехи в чтении.

Со слов близких, Толстой сообщает, что мать была «большая мастерица рассказывать завлекательные сказки, выдумывая их по мере рассказа».

Однажды, говоря об этой особенности матери, Лев Николаевич прибавляет: она «превосходно рассказывала сказки, если это происходило в темноте, при свете она стеснялась». Подробность для Толстого очень важная: «обдумывая» дорогой для него образ матери, знакомой ему лишь по ее бумагам, по устным рассказам и воспоминаниям людей, ее знавших, он выявляет как особую, присущую ей духовную ценность ее скромность: она старалась скрыть те умственные, образовательные и нравственные преимущества, которые имела перед другими людьми; она как будто стыдилась этих преимуществ.

Называя душевные достоинства матери, Толстой с особенным, восторженным уважением говорит о ее равнодушии к тому, как судят о ней другие, но вместе о ее нежелании, может быть, даже неспособности самой осуждать кого-либо. Черты для Льва Николаевича тем более дорогие, что он не находит их у себя (наследственность «не сработала»).

В церковной книге причина смерти Марии Николаевны – «горячка». Очевидица печального события уточняет: «нервная горячка» и указывает, что болезнь продолжалась всего несколько дней. Сам Лев Николаевич (на основании каких-то известных ему данных) пишет, что мать умерла вследствие родов.

Между рождением младшего ребенка, сестры Марии, и смертью матери – пять месяцев, вряд ли родильная горячка, в ту пору частая, тянется так долго. Софья Андреевна, наслышанная от тетушек мужа, сообщает, что после родов у Марии Николаевны сделалось душевное расстройство. Читая, она держала книгу верхним концом вниз. О том же, со слов своей няни, рассказывает и сестра Льва Николаевича: «Мать