Парижские могикане - Александр Дюма

Оба сидели на скале, где Доминик брал воду, чтобы окропить гроб.

Граф и аббат помолчали.

— Итак, — спросил граф, словно продолжая прерванный разговор, — вы твердо верите в загробную жизнь?

Монах отломил ветку с чахлого дуба, оторвал почку, казавшуюся совершенно сухой, показал графу наклюнувшуюся внутри нее новую почку.

— Да, понимаю, — кивнул граф, — в самой смерти — залог будущей жизни; но то, что вы мне показали, это свидетельство ежегодного умирания, то есть сон. Дереву, живущему триста лет, тоже рано или поздно приходит конец, как и человеку. Зима — это не смерть природы, а только ее сон.

— Но дерево растет, а не живет, — возразил Доминик. — Оно не говорит, не думает, у него нет души.

Граф не отвечал.

Когда они были в комнате Коломбана, его рука легла на книгу, а выходя, он то ли в рассеянности, то ли намеренно захватил ее с собой.

Это был томик великого философа по имени Шекспир. Граф открыл книгу и стал читать сначала про себя, потом вслух.

Это был монолог короля Лира; очевидно, граф находил в этих словах скорбные аналогии с болью своего сердца, хотя они были весьма далеки и приблизительны:

Ты думаешь — промокнуть до костейБеда большая? Да, ты прав отчасти;Но там, где нас грызет недуг великий,Мы меньшего не слышим. От медведяТы побежишь, но, встретив на путиБушующее море, к пасти зверяПойдешь назад. Когда спокоен разум,Чувствительно и тело: буря в сердцеМоем все боли тела заглушает —И боль одну я знаю…[80]

Словно в подтверждение этого наставления, в эту минуту с моря подул ветер, один из самых холодных, какие вылетали когда-либо из мраморных уст Запада; набросившись на графа и Доминика, он словно хотел, чтобы замерзли слова на устах старика и слезы на глазах монаха.

Молодой человек непроизвольно содрогнулся всем телом и предложил старику вернуться в замок. Но тот будто вслед за Шекспиром хотел доказать, что, когда человек страдает душой, тело его не чувствует боли. Старик не двигался с места и громко продолжал чтение.

Старый граф, сидевший на берегу бушующего моря, которое вздымало бурные волны и с ревом швыряло их к ногам его, был в самом деле похож на этого гиганта страданий — короля Лира. Ветер трепал серебряные завитки его волос, и это лишь увеличивало сходство. Но один оплакивал неблагодарность дочерей, а другой — смерть сына.

Только отцы могут сказать, что больнее: смерть детей или их неблагодарность.

Граф дошел до пронзительных жалоб, до мрачного проклятия, которые английский Эсхил вкладывает в уста отцу Гонерильи, Реганы и Корделии:

Злись, ветер! Дуй, пока не лопнут щеки!Вы, хляби вод, стремитесь ураганом,Залейте башни, флюгера на башнях!Вы, серные и быстрые огни,Предвестники громовых тяжких стрел,Дубов крушители, летите прямоНа голову мою седую! Гром небесный,Все потрясающий, разбей природу всю,Расплюсни разом толстый шар землиИ разбросай по ветру семена,Родящие людей неблагодарных.

Реви всем животом, дуй, лей, греми и жги!Чего щадить меня? Огонь, и ветер,И гром, и дождь не дочери мои!В жестокости я вас не укоряю:Я царства вам не отдавал при жизни,Детьми моими вас не называл.Вы неподвластны мне: так тешьтесь смелоВы надо мной, стоящим в вашей власти,Презренным, хилым, бедным стариком!Так тешьтесь вволю, подлые рабы,Угодники двух дочерей преступных,Когда не стыдно вам идти войноюПротиву головы седой и старой,Как эта голова! О! О! позор![81]

Лицо и жесты графа де Пангоэля вполне соответствовали тем, что могли быть у короля Лира. Как и он, граф рвал на себе волосы, и ветер, носившийся над бескрайним океаном, набрасывался на спутанные седые пряди, подобные снежным хлопьям, пытаясь разметать их в разные стороны.

В другие дни, когда в утреннем тумане или после ночной бури тропинка вдоль берега становилась непроходимой или когда струи ледяного мартовского дождя падали с низкого мглистого неба, подобно острым стрелам, граф в сопровождении Доминика поднимался либо на площадку, где мы впервые увидели его, когда он ожидал тело своего сына, либо в самую верхнюю комнату башни, где во времена войн между провинциями или сеньорами располагался боевой дозор.

Там, подобно Приаму, взирающему с высоты башен Трои на труп своего сына, которого семь раз протащили вокруг могилы Патрокла, граф взывал к сыну и повторял стенания, которые великий Гомер вложил в уста старого царя:

Старец, никем не примеченный, входит в покой и, ПелидуВ ноги упав, обымает колена, руки целует, —Страшные руки, детей у него погубившие многих.Так, если муж, преступлением тяжким покрытый в отчизне,Мужа убивший, бежит и к другому народу приходит,К сильному в дом, — с изумлением все на пришельца взирают, —Так изумился Пелид, боговидного старца увидев;Так изумилися все, и один на другого смотрели.Старец же речи такие вещал, умоляя героя:«Вспомни отца своего, Ахиллес, бессмертным подобный,Старца такого ж, как я, на пороге старости скорбной!Может быть, в самый сей миг и его, окруживши, соседиРатью теснят, и некому старца от горя избавить.Но, по крайней он мере, что жив ты, и зная и слыша,Сердце тобой веселит и вседневно льстится надеждойМилого сына узреть, возвратившегося в дом из-под Трои.Я же, несчастнейший смертный, сынов возрастил браноносныхВ Трое святой, и из них ни единого мне не осталось!Я пятьдесят их имел при нашествии рати ахейской:Их девятнадцать братьев от матери было единой;Прочих родили другие любезные жены в чертогах;Многим Арей истребитель сломил им, несчастным, колена.Сын оставался один, защищал он и град наш и граждан;Ты умертвил и его, за отчизну сражавшегось храбро,Гектора! Я для него прихожу к кораблям мирмидонским;Выкупить тело его приношу драгоценный я выкуп.Храбрый! Почти ты богов! Над моим злополучием сжалься,Вспомнив Пелея отца: несравненно я жалче Пелея!Я испытую, чего на земле не испытывал смертный:Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю![82]

В другой раз на память несчастному отцу приходила десятая песнь Данте. Но он видел в этой песне не Фаринату дельи Уберти, более сокрушающегося поражением сообщников, чем своим огненным ложем. Нет! Все внимание графа сосредоточилось на озабоченном лице Кавальканти, этой тени отца, которая рядом с Данте ищет своего сына.