Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

Огненный диск солнца низко склонился к горизонту. Все присмирело, стихло. Дожидаясь Улукиткана, я наслаждался белым безмолвием. Но вдруг послышался торопливый шорох лыж. Я оглянулся. Это старик спускался. По поведению Пакета я уже догадался, что медведь где-то близко, — собака нервничала, то и дело поворачивала морду в сторону ельника.

— Тут, — сказал старик, подбегая ко мне. — Нужно скоро ходить, а то уйдет другое место.

Я схватил карабин и, став на лыжи, быстро зашагал следом за стариком. Идущий на сворке Пакет стал горячиться, начал визжать, и Улукиткан отпустил собаку. Только ее и видели… А вскоре послышались лай, рев, треск. Взвихрился снег, и из-за колоды вздыбил огромный медведь. Он было бросился за Пакетом, но вдруг круто повернул под гору, черной глыбой пошел на нас. Стоявший впереди меня Улукиткан вскинул бердану. Зверь быстро надвигался на него, оставались последние метры, а старик все еще целился… Выстрел! Нас накрыло облако густого дыма, но я все же успел пустить в зверя вторую пулю.

Медведь осел, ткнулся мордой в снег, перекинулся через голову и подкатился к ногам эвенка. Тот невольно отступил на шаг, и его смуглое лицо побледнело.

Пока Пакет тешился над мертвым зверем, Улукиткан поднялся к тому месту, откуда появился медведь. Он хотел узнать, зачем шел сюда шатун. На его окрик пошел туда и я. Мы увидели ужасное зрелище: весь снег вокруг был взбит и залит кровью, всюду валялись клочья шерсти, кустарник изломан. Несколько в стороне лежала небольшая туша задранного медведя, засыпанного снегом.

— Теперь понимаю, — показал Улукиткан рукою на берлогу, вырытую под корнями упавшей ели. — Шатун от Уня прямо сюда ходил другого медведя кушать. Он знал, что тут свежий берлога.

Мы не могли уйти, не разобравшись в лесной трагедии. Хорошо, что со мною был Улукиткан и рассказал о повадках медведей-шатунов. Причины этой схватки для меня были тогда слишком загадочными.

Для того чтобы перезимовать в берлоге, зверю нужно накопить за лето много жиру. Жир нужен для обогревания и для питания во время спячки. А что же станется с медведем, если он не накопит до зимы достаточно жира? Тогда у медведя не пробудится инстинкт, он не заляжет в берлогу и не впадет в состояние спячки. Он будет бродить по заснеженной тайге, бесстрашно нападать даже на человека, забираться в жилища. И бывает особенно жесток и беспощаден при встрече со своими сородичами.

Меня удивило, что от устья Уня до берлоги, находившейся километрах в пятнадцати от реки, шатун прошел напрямик, как по вехам.

— Каждый зверь, — объяснил старик, — все равно медведь, олень или сохатый, один раз увидит корм, брод через речку или проход в горах, потом через много-много лет издалека, совсем из другого места, прямо придет туда, как будто на запах, никогда не ошибется. Человек так ходить не может, только зверь. Однако шатун знал этот берлог, пришел, вытащил хозяина, убил, а сам не лег, не догадался. Так бы и ходил по снегу, пока не сдох…

Все это я вспомнил, сидя у костра. Спать расхотелось. Я встал, вышел на край ельника. Тишина, только шепот гусиный на болоте, да месяц стоит в серовато-зеленом небе. Время от времени доносятся какие-то странные звуки, точно кто-то тайком играет на флейте. Звуки струятся, звенят, заканчиваются нежной трелью. Но через минуту воскресают вновь. Я впервые слышу эти звуки. Какой-то не здешний ночной пернатый певец решил дать концерт в чужой, незнакомой ему стране…

Продрогший возвращаюсь к костру. Подбрасываю побольше дров. Глотаю горячую воду. И опять думаю о медведе. Значит, шатуны бывают не только в начале зимы, бывают и осенью? Иначе ничем не объяснишь нападение медведя на избушку.

Ко всем неприятностям на Ямбуе еще прибавляется и шатун. Да куда смелее и яростнее того, которого мы убили с Улукитканом.

Тихо тлеют головешки. От непомерной усталости клонит ко сну. Нет, только не уснуть- это смертельно опасно. Вскакиваю. Бегу к ручью, освежаю лицо холодной водой. Но стоит присесть к огню, как снова тепло предательски начинает уводить меня в какой-то иной мир, где нет опасности… Кажется, будто я балансирую на канате и вот-вот провалюсь в пустоту. Сам себя ругаю за безволие, пугаю внезапным возвращением медведя, но…

В душе рождается неодолимое желание скорее бежать отсюда. Я уже готов это сделать. А Загря? Ведь это он увел от меня медведя, и разве я могу уйти без него?!

Сходил за водою. Опять началась борьба с наседающим сном. Нервы уже не повинуются мне. Как-то сразу страх отступил, окружающий мир подобрел, и я не заметил, как потух костер, как переместились звезды.

Близкий лай собаки, словно грозовой удар, поднял меня на ноги. Я щелкнул затвором, и этот привычный звук как бы и меня самого привел в боевую готовность. Из лесного мрака прорезались два угрожающих зеленых огонька. Цвет их мгновенно перешел в фиолетовый, затем в фосфорический. Стою, жду, когда зверь пошевелится, чтобы определить во мраке контур его туловища. А немигающий свет так и застыл впаянным в темноту.

Присматриваюсь внимательнее…

— Фу ты, дьявол, это же не зверь! — вырывается у меня.

Подхожу ближе. Поднимаю с земли пучок влажного мха, видимо вырванного медведем при схватке с Загрей. На его темном фоне два светящихся червячка. Их-то я и принял за глаза шатуна.

А ветер по-звериному ревет в соседнем перелеске, полощет надо мною темные вершины деревьев.

Где-то в стланике глухо тявкает Загря. Надо бы бежать на помощь, рассчитаться с шатуном, да где взять силы! Стою в раздумье. Страх перед медведем еще не отпускает меня.

Густеет синева предрассветного неба. Вот нерешительно, робко щелкнула птичка, помолчала, щелкнула смелее, громче.

— Спасибо тебе, милая синичка, за утро!

Ночь сходит с вершин Ямбуя. Посветлело в ельнике. Прислушиваюсь к сонному лепету осины, к звукам рождающегося в лесной тишине рассвета. Еще долго, неуловимо, как призрак, бродит по темным закоулкам ельника тревога. А небо все больше синеет, и прежде чем погаснуть, ярче пламенеют звезды.

На равнине ветерок уже сеет беспокойство. Тронутый им туман поднимается высоко над болотами и легким облачком, точно парусник, стремительно несется навстречу восходу. Там, у края земли, облачко вспыхивает синеватым светом, поджигает небо и пропадает в холодном рассвете. Тьма медленно рассеивается. Уходит сумрак из ложков. На небе гаснут ночные капли слез. Приветствуя утро, кричит чибис.

Природа, измученная вчерашним ураганом, не в силах пробудиться. Трава не может подняться, ягель прибит к земле, деревья пожухли. На склонах