Доказательство человека. Роман в новеллах - Гончуков Арсений

– Кажется, у меня что-то с… с… с вестиблулярным аппаратом? – тонким, не своим голосом сказал он.

Но Николаев его не слышал. Вмиг побелевший, он смотрел, как на толстый, ворсистый, сделанный под медвежий мех ковер стекает черная кровь, похожая на густой сироп. Нос профессора болтался на тонкой ниточке кожи, так удачно его срезал разбившийся бокал. Верхняя губа висела сбоку, как надорванная бумага, открывая ряд желтоватых зубов. Под глазом Федорова быстро проявлялся темный изогнутый полумесяц, как будто там мазнули кистью. Николаев смотрел на черно-ало-сиреневые повреждения лица профессора, и прямо на его глазах они все, словно русла пересохших рек, наполнялись кровью. Рваная дыра в щеке – налитое кровью озерцо дрогнуло, и еще одна струйка скользнула на ковер. Федоров смотрел на Николаева с обморочным ужасом, вытаращив глаза. Это продолжалось несколько секунд. Инженер не растерялся, он схватил профессора на руки и бросился в медпункт.

Запах пролитого коньяка с тяжелым душком запекшейся крови долго не выветривался из гостиной.

Наутро в крохотном спортзале на двоих профессор крутил педали велотренажера, ни на минуту не умолкая. Несмотря на распухшее и обожженное от процедур по регенерации лицо и замотанную бинтами голову египетской мумии. Николаев давно знал, что похмелье действует на шефа ободряюще. И слава богу. Федоров думал нестандартно, говорил увлекательно.

– Каждое подобное открытие открывало новую эпоху, прости за тавтологию… И каждому поколению, которое начинало пользоваться плодами этих изобретений, казалось, что новые масштабные открытия невозможны… Глина, появление глиняной посуды и зданий. Еще раньше древесина… Перед этим кости крупных животных, из которых наши предки делали дома… Много позже железо. Первая химия. Нефть, бензин, полимеры, пластик – все это вещи, очень быстро изменившие человечество и его образ жизни. Кардинально! Затем интернет и компьютеры – сломали историю! Изменив все, разом и навсегда… Ну а потом, через несколько сотен лет, – то, что мой институт придумал: оцифровка, цифровая эссенция, перемещение…

– Не скромничайте, профессор! – засмеялся Николаев.

– Да я не-е-ет! Что я! – энергично замахал рукой Федоров. – Перестань! Сейчас не о том речь!

Федоров продолжал говорить простые вещи, про которые, кажется, на Земле забыли. Великое изобретение, прорыв в науке – тот же взрыв. И крайне важно в какой-то момент обуздать, ограничить его разрушительную силу. Что-то взять для повседневной жизни. А что-то запретить. И это самое трудное. Интернет в первые десятилетия своего существования стал территорией свободы. А потом его начали жестко ограничивать. Оцифровка сознания – грандиозный прорыв, если говорить о переносе личности в механические или специально выращенные тела, о путешествиях или о вечной жизни в облаке… Но ведь идиллия была разрушена сразу. Началась война. Борьба оцифрованных людей за «емкости» для их нужд и перемещений. Новейшее изобретение спровоцировало не прогресс в сфере разработки все более совершенных мехтел и не передовые исследования в области выращивания органических биоболванок, а войну. Жестокую, разрушительную, безобразную. Людей против людей, технологий против технологий.

Профессор вдруг замолчал, и в тишине стало слышно тонкое неприятное поскрипывание. Он посмотрел на Николаева:

– Коль, я вот думаю, может, уже пора?

Федоров задрал штанину и обнажил голени, распухшие, синевато-свекольного цвета.

– Ох, нет! – воскликнул Николаев, спрыгнул с беговой дорожки и присел на корточки, рассматривая отеки. – Может быть, Семен Васильевич, и пора! Вы решите… Я ж не против.

– Или подождать? Зря я, наверное, полез сегодня на тренажер… Надо было потерпеть до завтра… – сказал профессор, покачав забинтованной головой.

Николаев взял его под мышки, снял с тренажера, поставил на ноги. Федоров тяжело вздохнул.

Ближе к обеду, когда профессор упорно продолжал тянуть в спортзале нитку грузоблочного тренажера для спины, инженер выкатил из узкого, отделанного мореным дубом коридора инвалидную коляску. Из хромированной стали и толстой черненой кожи, сделанная под антиквариат по спецзаказу, она висела в семи сантиметрах над полом, а большие колеса свободно крутились. Николаев улыбнулся: «Ваш транспорт подан!» – и Федоров кряхтя, на негнущихся ногах полез в коляску.

Для того чтобы ухаживать за Федоровым, Николаев прошел недюжинный конкурс, вытерпел не один десяток испытаний и проверок, но главное, что шефа он помимо всех требований любил и уважал. Как по-человечески, зная, что тот хороший мужик, так и с точки зрения науки – мозг профессора был национальным достоянием.

За двести лет, прошедших с момента первого переноса человеческого сознания на электронный носитель, Семен Васильевич Федоров стал «популярнее самого Христа» и вместе с тем стал самым несвободным научным деятелем, какого только можно представить. Ему вручили Нобелевку, все мыслимые научные премии, его возили по миру с бесконечными визитами по нескончаемым конференциям, годами его показывали по всем мировым телеканалам, очередь на интервью была расписана на несколько лет вперед… А затем на родине по поручению Первого комиссара Совета России чиновники состряпали и быстро провели через депутатов специальный законопроект, посвященный лично Федорову, после чего его свободная жизнь закончилась. Кроме того, у него фактически отняли созданный за сорок лет из небольшой лаборатории Научно-исследовательский институт извлечения и переноса личности, полностью засекретив все технологии и разработки, поставив под жесточайший контроль деятельность всей инфраструктуры института начиная от хранилищ данных и заканчивая филиалами НИИ в других городах, а также испытательными полигонами.

Личная свобода Федорова тоже была ограничена. Просто чудо, как его не сгноили в золотой клетке. Все-таки, видимо, частые разговоры с главой Высшего Совета Первым комиссаром Иваном Буслаевым их сблизили, сделали почти друзьями… Впрочем, сам Федоров, казалось, не сильно тяготился ограничениями, которые на него накладывал статус мирового символа науки. Светлый, легкий, иногда задумчивый, но чаще разговорчивый, бессменный бессмертный доктор наук и профессор, отказавшийся от звания академика.

Кухонька была тесной, но Федоров и Николаев оба были невысокими, худыми. На стенах темно-зеленые обои с размашистыми, стилизованными под магнолии вензелями, на уровне пояса настенные панели из натурального дуба. Под потолком бронзовые с желтыми абажурами светильники, рассеивающие уютный салонный свет.

Николаев снял с синего венчика газа кастрюлю, достал толкушку и начал готовить пюре. Профессор не умолкал. Хотя пар, поваливший от свежесваренной картошки, втянул носом с удовольствием, вставив в монолог восторженное:

– М-м-м-м… Боже! Как пахнет! Так вот… Хорошо, что достаточно быстро и американцы открыли то же самое, что и мы, что и я… Это меня спасло, понимаешь? Только это. А ты не думал про такой вариант, что военные могли забрать технологию, а владельцев корпораций и ученых попросту устранить? Посадить, убить, не знаю… Не думал о таком? Во-о-от, а зря. Ведь это же бессмертие! Это все возможные возможности. Это безбрежный океан вариантов манипуляций с человеком. Это все! Все! Что только можно пожелать… Изобретатель вдруг стал богом. Вот представь, что технология у тебя. Ты можешь все. Как сохранить разум? Да любой может умом тронуться, слушай, любой… Но глава Высшего Совета Буслаев выдержал. Военные нас не тронули. И я ему благодарен… Хотя был удивлен. Немного зная его… Очень непростой человек. Очень сильный. Волевой, жестокий… Впрочем, если честно, я так до конца и не понял, какой он… Но руководить огромной страной, держать в железной руке Советы всей России столько веков… Нужно иметь не просто крепкую руку, а такой разум, который ничто не может поколебать. Понимаешь? Думаю, он меня уважал. И мне это приятно… Но сложный, очень сложный человек…

Николаев влил в кастрюлю горячее молоко. Отрезал и уронил туда треть пачки масла. Резкий овощной запах сменился жирным молочным. К нему примешивался говяжий дух – на плите под крышкой дозревали котлеты. Еще огурцы и помидоры для салата, вспомнил Николаев. За ними нужно идти в СЖО.