Кватроченто - Сусана Фортес

Полуприкрытые глаза герцога Урбино, казалось, не смотрели никуда и были полны печали — но не вялой, меланхолической печали, а тщательно сдерживаемой горечи. Каждый день я находила в портрете что-то новое, почти неуловимые изменения, необъяснимые в неподвижной картине. Мне пришло в голову: вдруг он оживает из-за каких-то религиозных обрядов? Шея у него была широкой и мощной, но зеленовато-желтый цвет лица как будто говорил о больной печени. Самой заметной деталью профиля был резкий излом носа. Так или иначе, от герцога веяло глубокой флегматичностью. Кожа была дряблой, и обрисовывался двойной подбородок, хотя, казалось бы, мышцы были напряжены, а зубы крепко сжаты. Увядание особенно было заметно по уголкам тонких губ. По-моему, именно здесь и крылась загадка герцога: не знаю почему, но я была уверена, что он равнодушен к плотским сношениям. Те, кто от рождения обладает этим бесценным даром, стоят выше прочих смертных, не ведая человеческих слабостей, — и невозможно без ужаса думать о том, в какую жуткую гримасу способна превратиться улыбка на безгубом лице.

Главное же — передо мной упрямо вставала картина: крестьянин глотает зайца, целиком, со шкурой. Каких издевательств можно ждать от человека, заставляющего браконьера заживо съесть русака? Я раскипятилась настолько, что сорвала портрет со стены и спрятала его в книгу Вазари. Колдовство закончилось.

Однажды утром я узнала по радио из квартиры синьора Витторио, что Джулиану Сгрену наконец освободили, хотя потом ее чуть не прикончили по ошибке американские солдаты, обстреляв машину, в которой журналистка ехала с КПП. Всего по автомобилю выпустили триста или четыреста пуль меньше чем за полминуты. С такими друзьями не нужно никаких врагов. В Рим она вернулась с переломанной ключицей, подавленная смертью своего ангела-хранителя, но живая.

Дни становились длиннее, крыши и внутренние дворики расцвечивались невиданными прежде красками: суриком, охрой, сиеной, веронской зеленью… Иногда луч солнца, падая на терракотовую черепицу, рождал во мне ожидание какого-то внутреннего откровения. Так после долгой зимы в Сантьяго, после многомесячных дождей, проглядывало солнце — и начиналось буйство жизни, преображавшее мир. Мы сидели в одних рубашках на ступеньках площади Кинтана, греясь на солнце, как ящерицы, читая, наигрывая на гитаре мелодии Лео Ферре или Леонардо Коэна, которые принадлежали к поколению наших отцов и поэтому притягивали нас больше. Это был мой Сантьяго, тайный круг, очерчивающий юность, вечный город, подобно Флоренции или Риму, в котором я могла остаться навсегда. Но я решила попросить грант и уехать. Вечные города нужно покидать вовремя, не то превратишься в соляной столп. А теперь это же самое солнце спасало меня от мрака во Флоренции. Стебли бугенвиллей взбирались по балкону синьоры Чиприани, и нежные розовые бутоны скрывали облупившуюся стену. Весь город, казалось, распахивается навстречу свету. И вот на вершине доверия к миру, когда я меньше всего ждала этого, зазвонил телефон.

— Анна, это Франческо Феррер, я звоню из клинической больницы. Приезжай, если можешь.

— Что случилось? — встревоженно спросила я.

— Это с Джулио. Не волнуйся, он вне опасности, но полиция хочет задать тебе пару вопросов.

XVIII

Художник уже несколько часов предавался размышлениям, не произнося ни слова. Нахмурившись, заложив руки за спину, он шагал от стены к стене в таком расстройстве, что мальчик стал опасаться, не наступит ли очередной кризис, особенно когда тот неожиданно повернулся — вертикальное пламя масляной лампы, подвешенной к балке, отбрасывало на лицо призрачные отсветы — и, схватив на ходу плащ, вышел и хлопнул дверью, не препоручив себя ни Богу, ни дьяволу.

— Подождите, учитель! — взмолился мальчик, спеша вслед за ним и скупым движением забрасывая складку плаща на левое плечо.

В преддверии торжества вид города сильно переменился — во Флоренцию стекалось множество крестьян из округи на шумные пасхальные празднества с вином, фейерверками и колокольным звоном, которые длились восемь дней. Всадники на чистокровных жеребцах, стук барабанов и звон погремушек мирно уживались с тайными собраниями во дворах ремесленных цехов. Сотни глаз смотрели наружу из полумглы, сквозь прикрытые ставни, и хотя никто не мог сказать в точности, что происходит на самом деле, кое-кому удавалось заметить, что в воздухе разливалась какая-то тревога. Она ощущалась сильнее всего в кварталах, где громоздились душные гостиницы, где запах капустной похлебки смешивался с запахом пота юных пастухов-горцев, которые бродили от двери к двери, предлагая молоко пятнистых коз. Кроме жителей гор и паломников город наводнили чужестранцы всех мастей, пизанцы и перуджийцы — они заполонили таверны и постоялые дворы, располагаясь на ночлег даже на паперти Санта-Мария-Новелла и францисканской церкви Санта-Кроче, а порой и в амбарах, служивших приютом тем, кому не досталось комнатки.

Богатые дома в эти праздничные дни сверкали великолепием и днем и ночью, при свете сотен факелов; с балконов свешивались штандарты. Но все особняки затмевал блеском Дворец Медичи на виа Ларга, где Лоренцо ежегодно давал торжественный обед в честь близких друзей и людей искусства. Всего два дня назад Мазони сидел там рядом с другими известными мастерами кисти и пера — такими как Сандро Боттичелли и его верный помощник Чезаре Галициа, виртуоз свинцовых белил, поэт Полициано со своим другом Пико делла Мирандола, молодой Микеланджело, географ Тосканелли. Вместе с тремя десятками советников и друзей мецената они наслаждались роскошным пиром: поражающие изобилием яств столы, накрытые во дворике, под апельсиновыми деревьями, огромные подносы с фазанами в грибном соусе, лучшие тосканские вина. Специальные подмостки были возведены для струнного квартета школы изящных искусств во главе с маэстро Романо Турледо.

Гостеприимный хозяин не скупился на милости для своих верных товарищей в тот знаменательный день, который, как и все пирушки, завершился в тиши библиотеки, священнейшего места в доме, где среди шкафов красного дерева с несметным множеством книг, расставленных в строгом порядке, Великолепный и его друзья наслаждались чистыми идеями. Рассевшись в кожаных креслах вокруг бюста Платона, они до поздней ночи витали в философских эмпиреях. Подчас казалось, что Лоренцо больше волнуют новые теории, чем собственные враги.

— Всемирное правительство, от начала времен пребывавшее на Востоке, переместилось во Флоренцию, и нам теперь суждено еще шире раздвинуть границы разума, — говорил он.

На полках вдоль стен покоились ворохи рукописей — переводы из Цицерона, Эвклида, Платона и Аристотеля. Тосканелли показывал компании карты, исправленные им от руки по рассказам путешественников, а юный Джулиано Медичи забрался на перила лесенки и, встряхивая гривой волос, с лихорадочным блеском в глазах читал длинную возвышенную поэму, пока ощетинившееся колокольнями небо не окрасилось в розовый цвет.

В глубине библиотеки был проход в другое помещение: там, за простыми деревянными дверями, Лоренцо с ближайшими соратниками обсуждал самые щекотливые дела. Именно туда на рассвете, когда почти все приглашенные уже разошлись, он вызвал Мазони. После долгой беседы художник вышел от Лоренцо в угрюмом оцепенении, которое не рассеялось и спустя два дня.

Совет за закрытыми дверями не был для живописца чем-то необычным. Все знали, что над Флоренцией веют недобрые ветры с тех пор, как Папа Сикст помог Франческо Сальвиати, ставленнику Пацци, занять кресло пизанского архиепископа. Лоренцо имел все основания полагать, что устремления Сальвиати не ограничатся церковными делами. Столь напряженными отношения Флоренции со Святым престолом были только однажды, когда Великолепный поддержал антипапский мятеж во время борьбы за контроль над Читта ди Кастелло. Но Мазони не понимал, почему именно его «Мадонна из Ньеволе» должна стать орудием сближения с Римом через посредничество дружественного урбинского двора.

— Будь уверен, я пытался соблазнить Федерико другими дарами. — Лоренцо пристально посмотрел на художника, кладя руку на сердце. — Я слишком хорошо знаю, что произошло между вами: вспомни, ведь это я вытащил тебя из подвалов Стинке. Но герцог, представь себе, отверг одну из лучших картин Сандро. — Лоренцо решил польстить Мазони, отлично зная о его соперничестве с Боттичелли. — И даже «Давида» работы Верроккьо. Поверь, у меня не было выбора.

— Но, государь, вы же знаете, что… — попробовал было возражать художник.

— Знаю, — сухо оборвал его Великолепный. — Но герцог выручал нас из куда больших неприятностей и всегда был предан нашему семейству. Кроме того, он превосходный знаток живописи. Гордись, что из всех, кому я покровительствую, Федерико выбрал тебя.