Каменный пояс, 1987 - Михаил Фонотов

— Где-то здесь она была, газетка-то, — приговаривала женщина. — Взяла с собой. А что? Работает наше звено хорошо, врать не буду. План мы надаиваем, а то и больше. Здесь и фотокарточка напечатана. — Она нашла наконец в сумке районную газету, сложенную в несколько раз, потрепанную на сгибах, развернула. — Вот наше звено.

С небольшой газетной фотографии, плохое качество которой профессионально отметил Костромин, на него глядела группа женщин в белых халатах.

— Где же вы?

— Да вот, — показала женщина пальцем. — Сбоку-то. И фамилия моя даже тут есть, внизу — А. И. Мухина.

— Извините, как ваше имя-отчество?

— Антонина Ивановна.

— Очень приятно. Юра.

— Тоже очень приятно.

Антонина Ивановна было улыбнулась, но что-то помешало ей это сделать. Она опять будто прислушалась к себе. Глубоко вздохнула.

— Так мы работаем, — сказала она с непонятной печалью, аккуратно сложила газету и положила ее обратно в сумку.

— Антонина Ивановна, зря вы думаете, что профессия доярки сейчас не почетна, — сказал Костромин. — Мне кажется, это не так. Я совсем недавно был в одном хозяйстве, там, наоборот, молодежь приживается, а некоторые даже возвращаются из города в родное село.

— Значит, условия есть. Бывала я на таких фермах, возили нас. Что же им не работать, коли на ферме чисто и светло. И пешком не бегать — отвезут, привезут. Отдоилась и — домой. А ежели еще и жилье строят, то молодежь, конечно, остается. А у нас? Иная девчушка придет, увидит, как мы в грязи по колено пурхаемся, понятно, ей не понравится. Женихов у нас мало, молодые сейчас обособленно хотят жить, а где жить-то? Не строят ведь. Вот и уезжают в город…

Она закрыла глаза и медленно навалилась на спинку кресла. Юре послышался сдавленный стон.

— Что с вами? — спросил он.

— Да так, прихватывает иногда, — прошептала Антонина Ивановна, растягивая губы в слабой виноватой улыбке. — Фельдшер говорит, простыла я на сквозняках. Почки, мол, застудила. Послала меня в город обследоваться. Поди уж и зря еду. Может, само пройдет, а я вон работу бросила. Бабам-то трудно будет без меня.

— Знаете, у меня есть анальгин, — сказал Юра. — Я таблетку на зуб кладу, когда он сильно ноет. Возьмите пару штук, хоть на время, да полегчает.

— Нет, нет, — отказалась Антонина Ивановна. — Сроду их не пивала и потому всегда здорова была. Спасибо тебе, родненький.

За окном мелькали березы. Обнаженные, они еще не отогрелись от зимних холодов и сливались с серыми пятнами снега, разбросанными по лесу. На бесцветном березовом фоне ярко и свежо зеленели, словно умытые дождем, сосновые посадки. Проплывали высокие сосны на песчаных буграх вдоль шоссе. Всякий раз, когда Костромин ехал по этой дороге, у него появлялось странное желание запомнить какое-нибудь дерево, и он запоминал, но потом, проезжая здесь вновь, не мог его найти. Лес менялся, точно живой.

Юра по привычке выхватил глазами из лесной чащи приметную корявую березу, но тут же забыл о ней.

— Сильно болит? — спросил он.

— Нет, сейчас отпустило, — ответила расслабленно Антонина Ивановна. — Побаливает, конечно, но не так. Ничего, я терпеливая.

— Вас кто-то будет встречать?

— На вокзале-то? А как же. Куда я одна? Я и города-то не знаю, заблужусь. Родственница у меня там живет. Я ей телеграмму послала. У нее и остановлюсь на первых порах.

Когда приехали, Юра вынес из автобуса увесистый баул Антонины Ивановны (с гостинцами, как пояснила она), дотащил его до дверей автовокзала.

Антонина Ивановна ищуще глядела по сторонам.

— Че-то нету ее, родственницы-то моей.

— Вы подождите, она, может, просто опаздывает, — сказал Костромин. — Ну, а я побежал. Давайте выздоравливайте и больше не болейте.

— Спасибо, сынок. Дай бог и тебе здоровья.

На пути к остановке Юра заскочил в кафе и с удовольствием выпил бутылку свежего кефира. Потом он стал ждать троллейбус, которого долго не было. Наконец троллейбус подошел, но Юра не поехал. Чувство какой-то вины тревожило его. Еще один троллейбус подкатил, но Костромин остался на остановке.

Он повернулся и двинул обратно к автовокзалу. Антонина Ивановна шла ему навстречу, приседая под тяжестью баула и сумки.

— Нету че-то ее, — растерянно говорила она.

Юра подхватил ее вещи.

— Вы знаете, где она живет? — спросил он.

— Не знаю, но адрес-то у меня есть. На-ко глянь, а то я без очков не увижу, — сказала Антонина Ивановна, протягивая Костромину клочок бумаги с записанным адресом.

В это время Юру окликнули. Он оглянулся и увидел невдалеке «уазик» телевизионщиков. Юре махали.

— Сейчас, — обрадованно кивнул он.

Родственница Антонины Ивановны жила на другом конце города. «У черта на куличках», — подумал Юра.

— Ждите троллейбус, «пятерку», — торопливо сказал Костромин. — Езжайте до конечной, а там спросите. Всего вам доброго.

Они попрощались еще раз, и Юра побежал к машине.

«Почему я? Почему именно я? У меня самого дел по горло», — думал он, злясь неизвестно на кого.

Кивнув знакомому кинооператору, он залез в «уазик». Водителя где-то не было. Ждали, болтая о разном. Юра неспокойно поглядывал на остановку, заполненную людьми. Там среди толпы одиноко стояла Антонина Ивановна.

— Послушай, давай прихватим вон ту женщину, — сказал Юра кинооператору.

— Пожалуйста, — ответил тот, покуривая. — Мне все равно. Согласился бы шофер.

Через минуту Антонина Ивановна сидела в машине.

— Неудобно как-то, — шепнула она Юре.

— Да ну, ерунда. Сейчас вас доставим.

Прибежал шофер, сел за руль, с недоумением оглянулся на Антонину Ивановну. Узнав, куда ехать, присвистнул.

— Не могу, — сказал он. — Времени в обрез.

— Выручи, — попросил Костромин. — Надо помочь.

Водитель вышел и поманил Юру к себе.

— Ты что, офонарел? В такую даль тащиться! Меня жена в универмаге ждет, ковер купила, с работы отпросилась.

— Надо помочь, — сказал Юра.

— Вон весь общественный транспорт к ее услугам. Кто она такая, чтобы ее катать?

— Да это мать моя, — сказал Костромин.

Шофер недоверчиво посмотрел на него.

— Мать моя, — повторил Юра.

— Ну, народ! Сразу бы так и говорил. А то мнется чего-то.

Костромин мягко закрыл дверку.

Машина летела по городу.

ПРОЗА

Строки памяти

Иван Мотовилов

МАЛЫЙ ЗАСЛОН

Рассказ

В основу повествования, рассказывающего об одном из эпизодов гражданской войны в Зауралье, положены воспоминания непосредственных участников событий 1918—1919 годов и архивные разыскания автора.

Июньским утром 1918 года из Челябинска в сторону Кургана через станцию Чумляк еле тащился товарный состав. На восточной окраине станции, за мельницей купца Колокольникова, со ступенек паровоза спрыгнули двое. Они укрылись в кустах тальника, заросших камышом, а когда поезд исчез за горизонтом, зашагали на север, к черневшему невдалеке лесу. У березового колка путники потоптались, оглядывая окрестности, и опустились на поляну.

— Даже не верится, что живы, — заговорил русоволосый, свертывая цигарку.

— Да-а-а… — отозвался второй, ложась на землю. — Не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Слышь, Павел, поди, и до наших мест беляки добрались? Мне в Челябе верный человек сказывал: в Шумиху эшелон белочехов ушел. Местные богатеи там Совет разогнали. Тут, в Щучье, большевиков арестовали. По деревням шастают, людей хватают…

— А в Челябе-то как? — спросил спутник русоволосого.

— И не говори. Почитай весь Совет кончили: и Васенко, и Колющенко, и Могильникова. И в Кургане, и в Омске беляки хозяйничают. К Шадринску, говорят, направились.

— Да-а-а… Хуже бы надо, да некуда. Что же делать-то будем? Накроют нас, как курей, и в горшок.

— Не накроют. А отпускные зачем? Так и так, мол, больные, на поправку домой.

— Так они же липовые.

— Это, паря, еще доказать надо.

Притихшей встретила в сумерках родная деревня Гнутово солдат Василя Пьянкова и Павла Устьянцева.

Дом Пьянковых прилепился к краю задней улицы. К нему жался пригон с горбатой крышей. Чуть в стороне — амбар в высокой соломенной папахе и сарай. За двором огород уперся плетнем в болотистую низинку. Остальные дворы ни дать ни взять пьянковские. Сермяжная сторона. Небом крыто, светом горожено. Иное дело — передняя улица. На взгорке, за ручьем, — церковь; от нее в два конца расписными карнизами и резными наличниками смотрят весело крестовые и пятистенные дома. Обставлены кирпичными кладовыми, рублеными конюшнями. И все за высокими заборами и тесовыми воротами. Стоят дома, будто грибы-боровики в добрый год — без единой червоточины. По другую сторону ручья, дальше от церкви, дома уже не те, крыши крыты где тесом, где дерном, как и на задней улице. Выделяются только дома из кондовой сосны, с позеленевшими от времени тесовыми крышами, узкими, упрятанными во дворы окнами.