Женщина в Берлине - Марта Хиллерс

Анатоль смотрит на меня, смотрит на вдову, заметно не хочет вмешиваться. Он считает, что все это не так уж и важно и что я должна уговаривать вдову, это не надолго и нечего тут расстраиваться. Он махнул на поляка рукой и собирается двигать кресло снова к двери. Поспешно я высказываю вдове несколько слов, напомнила о выстреле в голову и кожаной куртке, о бешенстве поляка. Парень стоит и паясничает, если он не получит то что хочет... А Анатоль скоро уйдет, и не сможет помочь если что... Или если вдова очень против, и хочет разбудить господина Паули, что бы он напугал поляка? Вдова махнет рукой, нет, к чему? И плачет. Поляк, опять подобревший гладит ее. Оба исчезают.

На одну четверть часа позже мотоцикл грохочет внизу. Анатоль сидит на Sozius, смотрит еще раз на квартиру вверх, видит меня у окна и машет с живостью. Колеса скоро исчезают за углом.

Вдова со мной не говорила всю вторую половину дня. Она сердилась. Только к вечеру она снова растаяла и рассказала... Этот молодой яростный черт был ручным и мирным, и до скуки утомительным все время пока он не отвязался от вдовы. Впрочем, он оставил ей комплимент, только она не хотела говорить какой, а потом рассказала:

- Украинку - вот так. А тебя – вот так.

Причем первый "вот так " иллюстрируется кругом из пальцев в 2 дюйма и указательным пальцем, а второй "вот так" кругом в 1 дюйм и указательным пальцем.

Как прошел день? Ах да, снова добыча лестниц, снова старик, в 60 уже; и более молодые осмеливаются в течение дня выйти на лестничную клетку. На этот раз это был один из 3 одетых в черное портних. Они услышали, что дружина Анатоля освободила квартиру, и проникли втроем туда, при содействии нашего солдата – дезертира. Вытащили из мусора и хаоса вместе швейную машину и утащили на 2 пролета выше.

Также недавно дочерей швейцара поймали, как их мать рассказывала мне около водоколонки. Семья - мать, 2 дочери и трехлетний внук прятались в безопасном соседском подвале. Когда эксцессы с Иванами пошли на убыль, девушки возвратились в квартиру на первом этаже, там готовили и мыли вещи. До тех пор пока 2 поющих, пьяных в стельку мальчика не застали их. Никого из старшего возраста, как говорит мать, там не было. Я видела одну после этого: она патологически похудела, лицо стало таким маленьким и пустым, что прямо-таки видны просвечивающиеся контуры черепа. Другая обложила себя, как мать нашептывала мне, ватой, хотя не было никакого повода. Ничего не помогало. Все же она переместила малышку на всякий случай на 3 этажа выше в квартиру семьи книготорговца, где она, как вдова слышала, всем важно повторяет, что русские ушли бы сразу после нее, и вообще не посмотрели бы на старшую сестру.

Еще один прощальный визит: Андрей, из компании Анатоля, школьный учитель с синим изо льда взглядом. Он сидел за столом еще довольно долго у меня, развлекал меня политикой, читал своим тихим голосом доклад, в котором кишело словами как «социалистический, капиталистический, экономический» и так далее. Между тем я сидела мирно и штопала мое единственное полотенце и подвязки, что мне порвали в подвале. Что-то вроде порядка начинает восстанавливаться.

Вечером мы сидели, вдова, я и супруга нашего солдата-дезертира, втроем при свете свечи у кровати господина Паули. Мы отдали свечу женщине, за это она предоставила нам коробку спичек. Потом появлялась майор со своей пухленькой тенью. На своей маленькой губной гармошке, немецкой Hohner, трофее, он играл дико и пламенно. Наконец, даже снял свои мягко-кожаные сапоги и танцевал в носках краковяк, качая бедрами, грациозно и эластично. Танцевал с вдовой танго, для чего мы пели им шлягер. Потом снова играл, на этот раз из Риголетто и Трубадура, это невероятно, сколько музыки он вытаскивает из этого крохотного маленького варгана. Узбек не отрывал свои совершенно черные глаза монгола ни на секунду от него, высказывал время от времени хвалебные слова, на детском нерасторопном русском: «О, он хорош. Такой как его никто больше нет».

В конце он дал себя уговорить майору спеть нам узбекскую песню, по-моему, очень странную. Он пробовал даже танцевать на толстых ногах.

Майор остался. Трудная ночь. От всех этих танцев колено снова опухло и сильно болело. Он стонал, всякий раз как двигался. Я едва ли решалась пошевельнуться. Он совсем оставил меня в покое. Я спала глубоко.

Суббота, 5 мая 1945 года.

Сегодня тусклое майское небо. Холод не хочет смягчаться. Я сижу на табуретке перед огнем у нашей плиты, который кормится нацистской литературой. Если это все люди поступают таким образом - а они поступают как раз таким образом – то Майн Кампф Адольфа будет скоро антикварной редкостью.

Только что была уничтожена сковорода шкварок шпика, масло было толщиной в мой палец, в то время как вдова рассказывает мне темные пророчества. Я не слышу ее. То, что будет завтра, безразлично мне. Теперь я хочу жить так хорошо, как я смогу, иначе я скисну при таком образе жизни как мокрая тряпка. Лицо смотрит мне снова кругом из зеркала.

Втроем мы беседовали сегодня о будущем. Господин Паули объявляет сильный экономический взлет с помощью наших победителей. Вдова обдумывает, не смогла бы она, как повариха столовых в том же самом производстве устроиться работать. А я? Все-таки я училась много; я устроюсь уж где-нибудь. Беспокойся не во мне. Я доверяю моему кораблю слепо плыть. Он нес меня до сих пор всегда на зеленые берега. Но наша страна, наш народ - на душе больно у нас. Преступники и азартные игроки завели нас, и погнали на бойню как овец. Теперь вспыхивает ненависть.

- Никакое дерево не достаточно высоко для него, - говорят, сегодня утром в очереди за водой об Адольфе.

Во второй половине дня к нам заглянули несколько мужчин. То есть, немецких мужчин из нашего дома. Это было очень странное чувство общаться опять с мужчинами, которых не надо боятся, исследовать, наблюдать, не упускать из виду. Они принесли сагу про книготорговца, которая разносится сегодня на весь наш дом. Книготорговец, баварец, маленький, коренастый желвак, орал действительно и, поистине, на русского. Это происходило, когда Иван ловил водянисто медленную продавщицу книжного магазина около его квартирной двери. Женщину не оставляли, женщина визжала, прибыл ее муж из квартиры и начинал на Ивана кричать: «Ты проклятая собака свиньи! Ты хвост!»

И сага дальше сообщает, как в это время русский сжался, как он сокращался ростом, как он отступал. Все же, дела идут. Парень почувствовал своей звериным чутьем, что супруг рассвирепел, и оставил ему добычу.

Впервые я слышала про красного от гнева одного из наших мужчин. Наиболее благоразумные реагируют головой, беспокоятся, чтобы спасти свою шкуру, Причем женщины полностью стоят на их стороне. Никакой мужчина не теряет лица, так женщина не была его собственная, это была соседская женщина, ее оставляют победителям. Наоборот, поставили бы ему в вину, если бы он возбуждал господ сопротивлением. Все же неразрешимый остаток остается. Я убеждена, что продавщица не забудет этот приступ мужества у ее мужа, от любви, если хотите. И другие мужчины эту историю рассказывают, позволяя уважению звенеть в их голосе.