Все оттенки красного - Наталья Андреева

Он сидел в маленькой однокомнатной квартирке, дорого одетый, надушенный одеколоном, совершенно чужой окружающим его вещам. И шкаф, с висящей на одной петле дверцей, и старый черно-белый телевизор, и стул с отломанной ножкой, и грязный, заплеванный пол — все это было из какой-то другой жизни. Эдуард Оболенский старался ничего не трогать, чтобы не запачкаться и не дай бог, не унести частичку этого кошмара на себе. Подпишет бумагу, получит деньги, и на этом все. Папаша…

Он еще не знал, что разговор предстоит долгий и непростой. Не знал, что новость о смерти Георгия Эдуардовича Листова произведет на Кувалдина сильное впечатление. Эдуард Оболенский был уверен, что пробудет в этой убогой однокомнатной квартирке не больше десяти минут.

Послышались шаги на лестничной клетке, дверь Кувалдин за собой запирать не стал, она осталась приоткрытой. Предстояло несколько неприятных минут, но это надо было пережить. Эдик ни на мгновение не сомневался, что его отцом был Георгий Эдуардович Листов, но почему-то в этот момент сердце сжалось, и на душе стало удивительно тоскливо.

— Здравствуйте.

— Добрый день, гражданка. Что вы хотели? — дежурный внимательно посмотрел на женщину средних лет с заплаканным лицом.

— У меня пропала дочь.

— Когда пропала?

— Она уехала двадцать первого июня в Москву поступать в институт, потом звонила мне оттуда, из холла, как она сказала. Спустя неделю.

— С чего же вы взяли, что она пропала?

— Вот.

Женщина достала из сумочки плотный конверт:

— Это пришло мне по почте. Ее документы.

— Ну и что?

— Как вы не понимаете! Это же ее документы! Майины документы! А где она?

— В институте, должно быть.

— Но как она может поступать в институт без документов?! Как!?

— Вы, гражданка, успокойтесь. Разберемся. Когда, говорите, она вам звонила?

— Спустя неделю после того, как уехала в Москву. Как мы и договорились, я ждала ее звонка в городской квартире.

— А после звонка, сколько времени прошло?

— Сегодня третий день. Как раз вечером того дня, как дочь мне позвонила, и принесли с почты этот конверт с документами. Я тут же пошла за билетом, вчера утром уже была в Москве.

— Третий день, значит. Так что ж вы, гражданка, волнуетесь? Три дня-то еще не прошло. Рановато заявление подавать. Найдется ваша дочь.

— Я уже все больницы обзвонила и морги. Майи Андреевны Николаевой с такими приметами, как у моей дочери, не поступало. Не числится ни в живых, ни в мертвых. Где же она? Где?

— Гражданка, успокойтесь. Может водички?

— Могу я написать заявление? Вы найдете ее?

— Хорошо, пишите. Может быть, у нее украли документы? Не с деньгами ли вместе они лежали? Потом бросили на улице, кто-то нашел, да и выслал вам. Адрес-то в паспорте указан. Так, Николаева Майя Андреевна. Сколько ей лет, говорите?

— Девятнадцать. Может, надо дать фотографию на телевидение? Я заплачу. Я найду любые деньги. Я пойду по электричкам, по поездам… Скажите только, что надо делать. Я просто места себе не нахожу!

— Все будет в полном порядке. Звонила, значит жива.

— Но три дня прошло! Без документов! В Москве! Это значит только, что она не в институте! И в гостиницу не приезжала. Может быть, ее похитили? Держат где-нибудь в ужасном месте… О, Господи! Помогите, прошу вас!

— Так. Гражданка, я же просто не могу, не имею права…

— Я никуда отсюда не уйду.

— Хорошо. Пусть уж начальство само разбирается. Вот бумага, пишите все подробнее. Как ваше имя-отчество?

— Вероника Юрьевна.

— Разберемся, Вероника Юрьевна. Во всем разберемся.

Эраст Валентинович Веригин чувствовал себя в этот день некомфортно, не так, как прежде. А до сей поры любил бывать в этом доме. Любил потягивать французский коньячок в кабинете хозяина, потом в студии долго смотреть расставленные вдоль стен полотна, делать короткие, но от того еще более значительные для художника замечания, давать советы. Эдуард Листов всегда прислушивался к мнению старого друга, потому что многим был ему обязан. Именно с подачи Веригина стал Листов знаменитостью, и не просто знаменитостью, а человеком, которого еще при жизни стали называть гением. Кто-то первым должен сказать о гениальности творений, подобных которым до сей поры не было. Каждую звезду кто-то должен открыть.

Сегодня же Веригин приехал утешать, а роль утешителя была ему в данной ситуации не совсем понятна. Вот если бы Георгий просто умер, а не был застрелен в своем кабинете, тогда дело другое. А теперь получается, что любой из тех, кого приходится утешать, может оказаться убийцей. Вот и Нелли Робертовна слезы горькие льет, а кто знает, что у нее на душе? В душу-то не влезешь.

— Ну, Нелли, успокойся, успокойся. Обойдется.

Можно было теперь позволить себе некоторую фамильярность с хозяйкой дома, ведь она так потерянна и несчастна, что похожа на маленькую девочку.

— Как тут можно успокоиться! Они же придут сегодня опять! Им же обязательно надо кого-нибудь посадить!

— Так уж и обязательно. А ты бы попробовала…

— Что?

— Неужели денег нельзя дать?

— Денег? Как?

— Предложить следователю замять дело. Мол, произошел несчастный случай, неосторожное обращение с оружием.

— Я не умею давать взятки.

— Быть может, ты спросишь у Натальи, как это делается?

— У Натальи?

— Она женщина энергичная, деловая. Ей бы к следователю подойти.

— Не думаю, что Наталья согласится.

— Они же были с Георгием на ножах. За себя будет стараться.

— Но в кабинете мы увидели не Наталью, а Марусю с пистолетом в руке!

— Кстати, как она? Давно хочу познакомиться с девочкой.

— Больна, очень больна. Столько потрясений, к тому же неудачно вчера упала.

— Какое горе!

— И потом. Где взять деньги? Ведь чтобы дать такую взятку, деньги нужны огромные. Я теперь не имею никаких прав. Разве продать что-нибудь?

— Я думаю, что юная наследница не будет возражать против продажи одной из картин. Ведь это ради ее же блага.

— Нет-нет. Я этого не хочу. Эраст Валентинович, я давно вам хотела показать одну вещь. Ту папку, которую Эдуард привез из провинции.

— Да, помню, — Веригин сразу насторожился. Почему-то провинциальные этюды двадцатилетней давности художник Листов тщательно скрывал, пока был жив. — Она у вас, эта папка?

— Да. Про нее никто не знает, потому что Эдуард этого не хотел. Папка у меня, и я могу ею распоряжаться по своему усмотрению.

— Покажите.

— Пойдемте в студию. Я ее там спрятала.

Веригин поморщился, потому что идти придется через кабинет. Но любопытство было сильнее. Пришлось с опаской обойти меловый контур, оставшийся на ковре, поежиться при виде бурого пятна. Да и «Безжизненная планета, пурпур» навевала тоску.

— Эту бы продать, — кивнул на картину Веригин. — Теперь можно взять хорошую цену. Хотя, сказать по правде, вещь неудачная.

Он тяжело вздохнул. Нелли Робертовна открыла дверь студии:

— Пойдемте.

Папка лежала в огромном стенном шкафу на самом дне под кучей ненужного хлама. Все привыкли к беспорядку в студии и даже теперь, после смерти хозяина, никто не стал делать здесь перестановки и разбираться в старых вещах. Нелли Робертовна осторожно открыла папку:

— Вот, взгляните.

— Ну-ка, ну-ка.

Веригин не мог поверить своим глазам. Этюды? Какие же это этюды! Законченные картины. Многие написаны акварелью на дешевой, плохой бумаге, но как написаны! Похоже, что всю оставшуюся жизнь Эдуард Листов переносил эти образы на свои холсты, увеличивал, множил, копировал, но так и не оторвался ни от темы, ни от заданной цветовой гаммы.

— Ни на одной нет подписи. Странно.

— Так это же этюды!

— Этюды? Нет, любезная Нелли Робертовна, это не похоже на этюды, это серия великолепнейших акварелей. Г-м-м… Сколько же это может стоить? И что, все это он сделал за два месяца?

— Не знаю. Папка попала ко мне спустя несколько лет.

— Странно, весьма странно. Я бы выделил в постпровинциальном творчестве своего покойного друга две вещи, выбивающиеся из общей канвы: «Портрет в розовых тонах» и ту картину, что висит теперь в кабинете. Портрет великолепен, картина отвратительна. Но под ней стоит подпись Эдуарда Листова. Все остальное — это вариации на одну и ту же тему. Вернее, копии картин из этой папки. Вам не кажется это странным?

— То, что он писал не подмосковные леса, а степи того края, в котором не родился и не жил, а провел только два месяца своей жизни? Быть может, они произвели на Эдуарда неизгладимое впечатление, эти степи?

— Розовый ковыль, закатное небо. Красиво, очень красиво и знакомо мне. Где он мог все это видеть? Неужели же фантазия художника может перенести его в те края, где он ни разу не был?