Болтун. Детская комната. Морские мегеры - Луи-Рене Дефоре

— Ну и кутерьма тут! А крику, крику!

— Отвечай на мой вопрос, — строго приказывает голос Поля.

— Я боюсь, что чересчур отличаюсь от детей, играющих вокруг, ведь я не знаю правил, — голос Поля вновь звучит испуганно, как у заблудившегося ребенка.

— Ты не знаешь правил? А может, наоборот: ты никак не перестанешь о них думать, потому что чувствуешь себя новеньким? Ты так боишься нарушить устав, что позволил страху связать тебя по рукам и ногам?

— Да, я хотел бы вести себя так же, как те, кто уже набрался опыта, — непринужденно, беззаботно. Если бы я мог просто играть, как они, мне не пришлось бы сносить их попреки и насмешки!

— Наберись терпения: со временем ты будешь играть точно также, в свое удовольствие!

Слышится пояснительная реплика в сторону, вновь произнесенная голосом Поля:

— Итак, устав, тревожа совесть Жака, взял над ним власть. Жака подавляет объем новых обязанностей, страшит их суровость: как, с его-то слабыми силами, соблюсти все до точки, как не мучиться постоянным сознанием вины, без конца перебирая эти предписания в уме и приходя в ужас от мысли, что можно нарушить их по неведению, — хотя, войдя в дверь коллежа, Жак стал знать их не хуже одноклассников и куда лучше учителей, одергивающих его лишь затем, чтобы выказать служебное рвение. А теперь посмотрим, что происходит спустя несколько дней. Жак, как твои дела?

— Разве мне удастся объяснить это вам, никогда не переступавшим порог нашего коллежа, разве сумею я сделать для вас настоящим то, что может быть описано только в прошедшем времени, — как, например, пахли плесенью бумага и чернила, как от железного умывальника разило чужой зубной пастой и хлоркой, как затихали, перемежаясь с нестройным трезвоном колокола в конце перемены, волны криков в школьном дворе, как хлопали брошенные со всего маху крышки парт, — разве могу я надеяться внушить вам, совершенно чуждым всему этому, представление о вещах, которые я описываю именно так, а не иначе, лишь потому, что воссоздаю перед вами то, что чувствовал и слышал еще сегодня утром, однако совсем не то, и вы прекрасно это знаете, что ощущаю теперь, когда говорю с вами?

— Но я обращался к Жаку! — взбешенно ревет голос Поля. — Не к тому, кто исполняет здесь роль Жака, и не к тому Жаку, который покинул стены коллежа и с грустью предается воспоминаниям о былых запахах и звуках, а к Жаку, живущему в коллеже именно сейчас и постепенно привыкающему обходить те правила, какие он сам учредил и каким подчинялся с того дня, когда впервые пришел в коллеж. Если ты будешь так отклоняться от роли, мы только потеряем время. Нужно играть всерьез!

— Я никогда не был так серьезен, как сейчас. Разве можно сказать, что я говорил от себя, а не от имени Жака? Неужели Жак не должен реагировать ни на запахи, ни на звуки?

— Даже если он на них реагирует, мы не просим его описывать свои ощущения, поскольку, как ты сам заметил, это подразумевает возврат к прошлому, а мы условились, что он будет говорить только о настоящем. Итак, продолжим. Пусть теперь Жак станет перед Жоржем, словно тот его преподаватель, и мы послушаем, как беседуют друг с другом учитель и ученик.

— Давайте-ка разберемся… Коль скоро вы признаете свою вину, объясните мне: почему вы так поступили?

— Э-э… я не знаю, господин учитель…

— Ах вот как, вы не знаете? Лгунишка! Вы заслуживаете двойного наказания!

— Я сделал это не нарочно, господин учитель.

— Старо как мир! Все школьники так говорят. Если бы я доподлинно знал, что вы сделали это нарочно, я бы просто поставил вас в известность, что вы наказаны, я бы не требовал ответить, почему вы навлекли на себя эту вполне заслуженную кару.

— Нельзя все время вести себя правильно, господин учитель.

— Спору нет, это не так просто, тут я с вами согласен, но неужели вы думаете, что я удовлетворюсь этим ответом? Мне не нравится ваша улыбка — вы как будто надо мной насмехаетесь, право! Уж не хотите ли вы, чтобы я надрал вам уши?

— Надерите, господин учитель! Делайте свое дело!

— Какое нахальство! Не думайте, что я дам сбить себя с толку, наглец этакий! Допустим, что я ничего не слышал. Теперь отвечайте: почему вы провинились?

— Чтобы вы могли делать свое дело, господин учитель.

— Вы опять дерзите! И еще хуже: вы опять увиливаете!

— Я не увиливаю и тем более не думаю дерзить, у меня просто не нашлось лучшего ответа на ваш вопрос, господин учитель.

— Так что же: вы совершили дурной поступок только для того, чтобы у меня был повод вас наказать?

— Ах, господин учитель, вы же только орудие…

— Орудие? Час от часу не легче! Орудие, которое вы используете по своему произволу, орудие, предназначенное для того, чтобы регулировать ваше поведение… Значит, вы просто захотели удостовериться, что это орудие исправно?

— В некотором роде так, господин учитель.

— Ну, это уж слишком! Ступайте вон!

— Браво! Прекрасная сцена! И разыграно хорошо!

— Так хорошо, что, похоже было, Жорж сам задыхается от возмущения!

— И вот-вот вмешается в диалог!

— Значит, это ты говорил и за учителя, и за ученика?

— Да, но слова учителя внушал мне Жорж, и тебе казалось, что они исходят из его уст.

— Таким образом, нельзя сказать, что Жорж хранил молчание.

— Но нельзя и утверждать, что он говорил. Впрочем, даже если бы он открыл рот, то все равно выразил бы недовольство учителя, а не свое собственное. Рассказывать заученный урок и исполнять чью-то роль — велика ли разница? Выходит, Жорж и тогда был бы верен своему обету.

— Интересно, допускает ли сам Жорж, что можно открывать рот и в то же время ничего не говорить.

— Его молчание показывает, что не допускает.

— В целом из этой сцены следует, что власть учителей слаба, а их влияние на учеников ничтожно.

— Не совсем так Скорее всего, без надзора учителей мы соблюдали бы наш устав ничуть не хуже, но признаемся честно: ужас, который их присутствие наводит на всех учеников, придает уставу подлинную реальность. Конечно, кот со двора — мыши в пляс, всем это известно; но если бы кот в один прекрасный день действительно ушел и больше не вернулся, разве стали бы они плясать, а не погрузились в дремоту, пресытившись скучной безопасностью? Мы этого чувства не ведаем, мы все время начеку, мы постоянно хитрим, изворачиваемся. Вот тема, которую Жак, по нашей просьбе, разовьет на примере расписания дня, введенного в коллеже без особой надобности. Вы сами убедитесь: преподаватели сделали все, чтобы не дать нашей бдительности притупиться. Любой нерадивый или дерзкий ученик, куда-либо опоздавший, карается лишением свободы на целый день, до вечера. Но лучше послушаем Жака.

Теперь исполнитель роли Жака, говорящий голосом Поля, бубнит с тупой машинальностью крестьянского ребенка, одинаково равнодушного и к сути затверженного урока, и к тону изложения:

— Разбуженные звоном колокола, мы спешим встать, умыться и одеться, прежде чем надзиратель дунет в свисток, приказывая нам построиться и отправиться на уроки, причем весь смысл этих практических занятий, с которых мы начинаем день, заключается лишь в том, чтобы напомнить нам о существующих правилах и уберечь от постыдных одергиваний со стороны того, за кем мы признаем право вести надзор и направлять нас на путь истинный. Мы тщательно умываемся под критическим взглядом учителя только потому, что в противном случае он упрекнет нас в нежелании следить за нашим внешним видом.

— Но если так… Позвольте мне на минуту прервать Жака… Если так, что получается? Когда учитель ослабляет надзор, в той же мере слабеет и ваше рвение. Иначе говоря, если бы не боязнь получить выговор, вы не стали бы соблюдать правила гигиены, ибо видите в них ненужное ограничение вашей свободы, — значит, вы сами, как это ни парадоксально, свидетельствуете в пользу учителей.

— Жак не совсем точно выражает свои мысли. Положим, правила не были бы навязаны нам учителями, — из этого еще никак не вытекало бы, что мы хорошо выполняли бы свои обязанности только в присутствии учителей, а без них — плохо. Мы выполняли бы их самым обычным образом: ни хорошо ни плохо. Просто выполняли бы, и все!

— Я решительно перестаю понимать, для чего нужны учителя!

— Неужели тебе не ясно, что они наделили устав плотью и кровью, придав нашим отношениям с ними, — а эти отношения фактически заменяют устав, — характер постоянного конфликта? Именно учителям мы должны повиноваться, именно они назначают нам наказания — и, разумеется, именно учителей мы всегда норовим ослушаться, чтобы дать им возможность, как дерзко выразился наш школьный товарищ, «делать свое дело». Украдкой противодействуя их распоряжениям, выскальзывая из-под их надзора, мы навлекаем на себя справедливые наказания: тем самым мы непрестанно порываем с беспечной покорностью, способной нас убаюкать, но в то же время признаем неодолимую власть устава, тяготеющего над нами только благодаря нашим частым проступкам. Да и кто другой, как не учителя, исподволь подталкивает нас эти проступки совершать — и напоминаниями о наших обязанностях, и карательными мерами, которыми они постоянно нам угрожают? Впрочем, пора вернуть слово Жаку.