Том 21. Письма 1888-1889 - Антон Чехов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Душа моя полна лени и чувства свободы. Это кровь кипит перед весной. Занимаюсь все-таки делом. Приготовляю материал для третьей книжки. Черкаю безжалостно*. Странное дело, у меня теперь мания на всё короткое. Что я ни читаю — свое и чужое, всё представляется мне недостаточно коротким.
Сегодня я послал Алексею Алексеевичу рассказ для «Стоглава»*. Пусть чувствует. Если будет обходиться со мной почтительно, то и в будущем году пришлю. У меня рассказов, как собак нерезаных.
Еще одно поручение, которое можете не исполнить. Если пойдете на толкучку покупать мебель, то возьмите для меня ту балалайку (мандолину), которую мы видели висящею на двери одной мебельной лавки. Я отдам Вам десять целковых. Пришлите ее при оказии через контрагентство. На даче и на хуторе она очень пригодится.
Как, однако, мелкая пресса треплет моего «Иванова»!* На всякие лады, точно он не Иванов, а Буланже*.
Низко кланяюсь Анне Ивановне, Настюше и Боре. А m-lles Эмили и Адель пусть извинят меня, что я не простился с ними. Скажите им, что я не пошел прощаться с ними из боязни, чтобы они не стали плакать.
Пишу это письмо в то время, когда в Питере идет второе действие моего «Иванова»*. Ну, будьте здоровы и веселы.
Ваш А. Чехов.
Евреиновой А. М., 8 февраля 1889*
592. А. М. ЕВРЕИНОВОЙ
8 февраля 1889 г. Москва.
8 февр.
Уважаемая Анна Михайловна, обращаюсь к Вам с просьбой. Будьте добры, распорядитесь, чтобы корректура моего «Иванова»* была выслана возможно скорее и не менее как в трех экземплярах. Два экземпляра нужны для переписки: большие требования из провинции. Театральная библиотека будет рассылать рукописные экземпляры.
В великом посту великий драматург обратится в скромного беллетриста и примется за рассказ для «Сев<ерного> вестника». Драматургия с ее шумом выбила меня из колеи, но теперь, слава создателю, я начинаю приходить в норму и жить по-человечески.
Насчет «Иванова» я буду писать Вам еще раз. Постараюсь, чтобы эта пьеса надоела не одному только мне.
Поклонитесь Марии Дмитриевне* и Алексею Николаевичу*, которые мне неизменно симпатичны, как очень добрые люди. Вам я тоже кланяюсь и шлю привет от чистого сердца. Будьте здоровы и небом хранимы.
Ваш А. Чехов.
Каждую ночь мне снятся миллионы, которые я так легкомысленно прозевал. Нельзя ли посвататься по телеграфу?* Меня невеста может видеть в фотографии Шапиро.
Простите, бога ради. Когда кончил письмо, заметил, что этот лист уже испачкан. Неприлично посылать такое письмо. Вся надежда на Ваше снисхождение. Переписал бы, да некогда и, откровенно говоря, бумага вся вышла.
Суворину А. С., 8 февраля 1889*
593. А. С. СУВОРИНУ
8 февраля 1889 г. Москва.
8 февраль.
Рецензия прекрасная*; ценю ее на вес не золота, не алмазов, а своей души. Мое глубокое и искреннее убеждение: получил я гораздо больше, чем заслужил.
Сегодня пришло Ваше письмо, где Вы пишете о своем разговоре с Жителем. Вы думаете, что я не должен был брать Иванова «готовым»*. Я прошу Вас вообразить себя автором моей пьесы, чтобы чутье подсказало Вам, как Вы неправы. Зачем Вы Репину взяли «готовой»? Что было бы, если бы Хлестаков и Чацкий тоже не были взяты «готовыми»? Если мой Иванов не для всех ясен, то это потому, что все четыре акта сделаны неумелой рукой, а вовсе не потому, что я своего героя взял «готовым». Герои Толстого взяты «готовыми»; прошлое и физиономии их неизвестны, угадываются по намекам, но ведь Вы не скажете, чтобы эти герои Вас не удовлетворяли. Вся суть в размерах авторского таланта — da ist Hund begraben[10]. Контуры моего Иванова взяты правильно, начат он так, как нужно, — мое чутье не чует фальши; сплоховала же растушёвка, а оттого, что тушёвка плоха, Вы заподозрили контуры.
Женщины в моей пьесе не нужны. Главная моя была забота не давать бабам заволакивать собой центр тяжести, сидящий вне их. Если бы мне удалось сделать их красивыми, то я считал бы свою задачу по отношению к ним совершенно исполненною. Женщины участвовали в погибели Иванова… Ну так что же? Неужели нужно длинно пояснять это участие, которое понятно и тысячу раз уже трактовалось раньше меня?
Получаю по поводу «Иванова» анонимные и неанонимные письма. Какой-то социалист (по-видимому) негодует в своем анонимном письме и шлет мне горький упрек; пишет, что после моей пьесы погиб кто-то из молодежи, что моя пьеса вредна и проч. Все письма толкуют Иванова одинаково. Очевидно, поняли*, чему я очень рад.
Казанец врал Вам. «Таню Репину» отложили только потому, что Ермолова устала*. Успех громадный. На каждую ложу уже записана сотня кандидатов — это говорил Ленский, у которого я был сегодня.
Какая-то психопатка-провинциалка со слезами на глазах бегала по Третьяковской галерее и с дрожью в голосе умоляла показать ей Татьяну Репина*, про которую она много слышала и от которой ей хотелось бы разразиться истерикой.
Вас обвиняет вся мыслящая Москва в заранее обдуманном намерении — поиграть на плохих, уважения недостойных нервах. Воображают, что Вы очень хитрый человек, и не понимают, что хитрит Ермолова, а не Вы. Много ходит сплетен. Я заранее объявил, что не дам для Москвы своего «Иванова» (хотя у меня его и не просят), и это мое решение бесповоротно. Ненавижу, когда Москва берется рассуждать, понимать по-своему, судить… Буду воевать с ней. Конечно, смешно колоть слона булавкой, но все-таки, когда умру, Вы напишете в некрологе, что был один человек, который не признавал этой кухарки. Не спорьте со мной. Если мое упрямство глупо, то позвольте мне быть глупым — вреда от этого никому не будет.
Очень возможно, что сестра приедет в Питер на масленой неделе.
Потехин ставит моего «Иванова» только два раза, да и то утром!* Зачем же он целовался со мной? Однако какое разочарование! Ожидал я тысячу, а получу 600–700… Это и на понюшку не хватит. Очевидно, небу не угодно, чтобы я купил хутор.
У меня лютый геморрой, который я поддерживаю сиденьем и излияниями. Надо бросить манеру веселить свое сердце вином, да жалко.
Кланяюсь Анне Ивановне, Насте и Боре. Будьте здоровы и не забывайте преданного Вам
Доктора Тото.
* родительный падеж.
Тихонову В. А., 10 февраля 1889*
594. В. А. ТИХОНОВУ
10 февраля 1889 г. Москва.
Милый драматург, при всем моем желании достойно приветствовать дебют критика* Тихонова я не могу сказать Вам ни единого теплого слова, так как «Неделя» в Москве составляет такую же редкость, как белые слоны. Я нигде не мог найти ее. Не потрудитесь ли Вы прислать мне тот №, где помещена Ваша рецензия? Я прочту и присовокуплю ее к куче рецензий, составляющих в моем архиве объемистое «Дело об Иванове».
Насколько могу судить по тем Вашим пьесам, которые я видел на сцене*, из Вас едва ли может выработаться театральный критик. Вы человек рыхлый, чувствительный, уступчивый, наклонный к припадкам лени, впечатлительный, а все сии качества не годятся для строгого, беспристрастного судьи. Чтобы уметь писать критику, нужно быть в душе немножко тою рябой бабой*, которая без милосердия будет бить Вас. Когда Суворин видит плохую пьесу, то он ненавидит автора, а мы с Вами только раздражаемся и ноем; из сего я заключаю, что Суворин годится в судьи и в гончие, а нас (меня, Вас, Щеглова и проч.) природа сработала так, что мы годимся быть только подсудимыми и зайцами. Едина честь луне, едина солнцу*…
Напишите-ка лучше реферат и прочтите его на Гороховой*. Сюжетов много.
Оттого, что я в Питере пил не щадя живота, у меня разыгрался генеральный геморрой, от которого я теряю немало крови. Увы, лавры и опьянение не даются даром!
Ну, будьте здравы и веселы. Поклон Вашему брату* и общим знакомым.
Ваш А. Чехов.
10 февр.
Нет почтовой бумаги!
Линтваревой Н. М., 11 февраля 1889*
595. Н. М. ЛИНТВАРЕВОЙ
11 февраля 1889 г. Москва.
11 февр.
Уважаемая Наталья Михайловна, если Егор Михайлович* уже на Луке, то будьте добры передать ему мое извинение. Я обещал ему выехать из Петербурга вместе, но надул его и выехал, не дождавшись условленного дня. Скажите ему, что я не мог ждать. Мне нужно было уехать во что бы то ни стало. Я бежал от сильных ощущений, как трус бежит с поля битвы. Всё хорошо в меру, а сильные ощущения меры не знают.
