Камер-фрейлина императрицы. Нелидова - Нина Молева

Марья Саввишна каждое словечко помнит. Разладилось уже в те поры что-то у государыни с графом. Иной раз подосадует государыня, иной из терпения выйдет. Одно понятно: надоедать человек стал.

Может, и граф Григорий Григорьевич то же приметил, что так рваться к делу стал? Рассчитал — справится, государынину милость сполна вернёт. Да нешто за службу любят?

— Сам вызвался, а ехать всё же в душе опасался. О графе Бобринском вспоминал[12]. Наталью Григорьевну пожелал видеть, в Смольный поехал. А для благопристойности нескольких девочек гостинцами одарил, особо Катеньку Нелидову обласкал — государыне больно её игра на театре по сердцу была. Наталье Григорьевне фермуар тогда бриллиантовый пожаловал, у начальницы института оставил. Катеньку Нелидову не обидел: набор изумрудный подобрал. Что серёжки, что пара браслетиков, что кулончик преотличный.

Не один был — с ним братец Алексей Григорьевич и в Смольный, а там и в Москву отправился. Посетовала тогда государыне: за соколов наших боязно. Государыня поглядела так странно как-то, усмехнулась: «Ничего, Марья Саввишна, болезнь-то уже на убыль пошла. Бог милостив, воротятся оба со славою».

Потом уж государыня велела гравюру такую вырезать: оба братца в Москве в чумное время. Алексея Григорьевича тоже обидеть не пожелала. Мне тогда, что за обоих графов душой болела, показала.

А если греха на душу не брать, полютовал граф Григорий Григорьевич в Москве, ещё как полютовал, страх вспомнить.

На преставление престола и евангелиста Иоанна Богослова в старую столицу въехал. С ходу огнём и мечом разбираться стал, так что дворец Лефортовский, где по-первоначалу остановился, москвичи тут же ему и подпалили. Головинский дворец. Сразу со всех концов.

Сам по больницам ходил, с больными разговаривал. И впрямь заразы никакой, как заговорённый, не боялся.

Только как государыня узнала о его розыске, через месяц велела в Петербург ворочаться. Сказала тогда: убьют его, как есть прикончат. Пусть уж все казни после его отъезда из Москвы состоятся.

Всё равно замешкался Григорий Григорьевич, в розыске своём останавливаться не стал. Одно государыне накрепко обещал, что расправ с москвичами до отъезда его не будет.

Так и вышло. На апостола и евангелиста Матфея из Первопрестольной выехал. От карантина шестинедельного в Торжке государыня графа освободила. Не испугалась, голубушка, что заразу к ней привезёт. Чествовать решила со всяческою пышностью. В Царском, по дороге в орловскую Гатчину, велела ворота триумфальные преотличнейшие соорудить. Медаль памятную выбить. Стихотворец знаменитый Василий Иванович Майков надпись сочинил: «Орловым от беды избавлена Москва».

А на Введение во храм Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии состоялись московские казни. Виселицу поставили на месте убийства преосвященного Амвросия. И повесили на ней Василия Андреева и, помнится, Ивана Дмитриева как главных зачинщиков недовольства против преосвященного. Ещё двоих граф Григорий Григорьевич приговорил, но с тем, что висеть одному, Господь ведает, по какому такому выбору.

Остальным шестидесяти, в убиении повинным — а были среди них и купцы, и дворяне, и дьяки, и подьячие, и крестьяне, и солдаты, — всех нещадно кнутом бить до полусмерти, ноздри вырезать и на вечную каторгу в Рогервик сослать.

И детям досталося — их сечь розгами солдатским манером. Тем же, что мнимое чудо огласили, ссылка навечно на галеры с вырезанием ноздрей. На день Введения во храм Пречистой нашей...

Ничему государыня не воспрепятствовала. Только перед отходом ко сну как-то молвила: не знала, какой зверь в Грише кроется. Ведь вот не один пуд соли съешь, а всё чужая душа потёмки. Кажется, нипочём более на ночь с ним не останешься. Что ж, и не собиралася.

Через две недели после казни пугачёвской государыня в Москву прибыла. Тогда-то и приказала в честь и память побед над турками заложить путевой дворец за Тверской заставой, на землях Высоко-Петровского монастыря. Над турками! О чуме словом не обмолвилась.

   — Наконец-то! А ещё называется секретарь! Вместо того чтобы быть постоянно под рукой, вы исчезаете на целый день, и я вынуждена томиться в полной безвестности о происходящем. Ну, есть у вас хотя бы какие-нибудь новости?

   — Мне бы хотелось ответить отрицательно, ваше величество.

   — Хотелось ответить отрицательно? Что это значит? Что, новости очень плохие? Но ведь они есть, и прятаться от них бессмысленно. Я прошу вас сразу же приступить к докладу.

   — Ваше величество, 25 декабря разбойник со своими сообщниками захватили города Сарапул и Самару.

   — На самое Рождество?

   — На самое Рождество, и чернь сочла это неким знамением свыше: к Пугачёву устремляются несметные орды.

   — Боже милосердный...

   — 30 декабря они взяли Яицкий городок и начали осаду Яицкой крепости... Трудно сказать, как долго смогут продержаться осаждённые. Помощи им ждать неоткуда. Единственный источник их мужества — борьба за собственную жизнь: после Пугачёва остаются моря крови и виселицы.

   — Но что же Бибиков? Он-то собирается действовать? Или последует примеру Кара? Почему вы молчите? Ваши новости ещё не кончились?

   — Нет, ваше величество. У нас ещё остаётся Европа.

   — Что-нибудь от графа Алексея Орлова?

   — Да, от него есть первое донесение. Но, с вашего позволения, государыня, я хочу сначала коснуться донесений наших агентов. В декабре авантюрьеру, переехавшую в княжество Оберштайн, начал посещать так называемый «Мосбахский незнакомец», инкогнито, под которым скрывается, как предполагают, некая коронованная особа. Во всяком случае, в самый канун нового 1774 года, в немецких княжествах распространился слух, что в Оберштайне живёт дочь покойной русской императрицы Елизаветы Петровны. Не иначе ход этим слухам дал именно «Мосбахский незнакомец».

   — И этим слухам верят?

   — Здравомыслящие особы, конечно, нет.

   — Здравомыслящие! С каких пор, как вы полагаете, общество складывается из них? Они всегда были и будут исключением, а остальные так или иначе оказывают давление на дела государственные. Из вашего ответа мне понятно: сомнений в Европе мало. Но тогда объясните, есть ли у нас сведения насчёт причин, которые в действительности привели к переезду авнтюрьеры в Оберштайн и каков её статус там? Это-то вам известно?

   — В качестве невесты князя Лимбургского, ваше величество.

   — Невесты подлинного князя? Это невероятно!

   — Но так есть на самом деле, ваше величество. Авантюрьера уже оплатила долги князя и купила для него княжество Оберштайн, имея в виду последующий их брак.

Опять этот гадкий генерал! Кажется, дня нет, чтобы не появился во дворце, сколько служб ему ни назначай. И уж не реже раза в неделю требует конфиденциальной аудиенции. Отказать бы рада навсегда! Да как откажешь. Всё слишком сложно, а тут и вовсе надо решить дело с этим проходимцем де Рибасом. Собой хорош, ничего не скажешь, а уж хитрости на троих хватит. Нельзя такого после дела авантюрьеры из России выпускать. Ни под каким видом нельзя. Под присмотром каждодневным держать следует. Может, оно и лучше, что нацелился на Настасью. Думала, повыше что отыщет. Нет, камеристки ему хватит. Мало того. Иван Иванович против него был, так чуть не в ноги ему кинулся: как бы с молодой женой рядом с вами, ваше превосходительство, жить! Мы бы с Настасьей Ивановной старость вашу, как родные дети, сберегли.

Подлец! Как есть подлец. Вот где ему про все дела придворные всё знать удаётся! С Гришей посоветовалась. Удивился: а почему бы и нет? Настасья его в твою пользу, матушка, повернёт. Уж она в девках противу всякого разума да обычая засиделась. Молодого да красивого мужа как зеницу ока сторожить станет. От неё далеко не уйдёт. А коли решится, она тебе всё как есть доложит. Бога надо благодарить, что всё так складно устраивается. Не мне тебе, государыня, советовать, а только на мой разум тянуть с такой свадебкой не стоит. Одной заботой меньше станет.

   — Государыня, могу ли потревожить вас в вашем полуденном отдыхе? Если не ко времени пришёл, велите прочь идти.

   — Можешь, можешь потревожить, Иван Иванович. Вижу, новость у тебя спешная. Весь ты взволнованный. Как со здоровьем-то?

   — Грех, государыня, Бога гневить. Другая у меня забота, совсем другая. Биби мне загадку загадала.

   — Биби? Ну и впрямь удивил. Что же это вы с ней вдвоём решить не смогли? Биби женщина решительная.

   — То-то и оно: замуж собралась. В её-то годы!

   — Замуж? Вот и отлично. А что годы не больно молодые, тем паче торопиться следует. Неужто ты бы хотел, чтобы она всю жизнь около тебя одного провела? Несправедливо это, Иван Иванович, совсем несправедливо. Сколько твоей Биби?