Поцелуй льва - Михаил Яворский

Мы со всех сторон окружили старика. Теперь с бандурой на коленях он не был похож на человека, у которого только и мечта, что достойная сигарета перед смертью. В отблесках костра его глаза вспыхивали, в то время пока пальцы бегали от струны к струне, настраивая их. Закончив, он распечатал бутылку, хорошо выпил из неё и передал нам.

Я чуть не подпрыгнул, когда он прошёлся по струнам. Мощный поток звуков вырвался из-под его пальцев. Лавина звуков периодически превращалась в меланхолический ручеёк, а затем снова окуналась в высь, как каскады волнообразной каденции. Сейчас его хриплый баритон разлился по площади, словно вызывал небесные силы слушать его пение. Песня была о Байде…

Казак Байда сражался с турецким султаном и российским царём. Один раз султан послал к нему прекрасную женщину, которая напоила его, как он думал, мёдом, а на самом деле ― сонным зельем. Его связали, заковали в кандалы и повели к султану, который был в захвате от сорвиголовы. Султан предложил Байде поступить к нему на службу, но тот отказался. Отказался он и от дочки султана. Ему трижды предлагали, и он трижды отказывался служить пришельцам. Тогда султан решил подвесить его за ребро ― пусть висит так до смерти. Вдруг появился невидимый ангел и дал Байде лук и стрелы. Байда выстрелил в султана и расколол ему голову.

Тут бандура затрепетала со всей силой, на которую были способны пальцы деда. Когда голос старика сообщал известие о смерти султана, струны дрожали, рыдали, плакали от радости. Как заколдованные, мы пустились в танец. Увидев нас в кругу, бандурист заиграл сильнее, громче, быстрее, вкладывая в ту мелодию всю свою душу. Мы кружились, подпрыгивали, танцевали словно последний раз в жизни.

Кто-то крикнул: «Давайте поджарим Ленина!»

Мигом в костёр накидали дров. Статую облили бензином. Ещё одну канистру кинули к подножью памятника. Словно от молнии, в небо поднялся огонь. Мы зачарованно наблюдали, как жарился Ленин.

«Когда говорят пушки, законы молчат»

«Методы Армии Свидетелей Иеговы не годятся для ведения войны»

ДЕТСКАЯ ИГРА

На следующее утро, выйдя из административного дома, мы услышали какой-то галдёж. На другой стороне площади возле телеграфного столба игрались дети.

Мы должны были идти в Васильков, но из интереса решили понаблюдать за ними. Самую маленькую, примерно пятилетнего возраста, девочку привязали верёвкой к столбу, а в нескольких метрах от неё выстроились в ряд ребята. В руках они держали игрушечные ружья. Самый высокий из ребят, лет десяти, вёл себя как командир. Из нагрудного кармана он вынул кусок бумаги и начал читать.

Девочка, сказал он, является дезертиром, изменницей родины. Наказание за её преступление ― смертная казнь через расстрел. Он вынул красный платок и завязал глаза «дезертирше».

Игра выглядела вполне реально, наверно дети видели настоящую казнь. Вчера бабка рассказала нам, что перед отступлением из Белой Церкви большевики казнили на площади дезертира. Они оставили его тело привязанным к столбу, чтобы отбить охоту у других от дезертирства, а потом похоронили неподалеку на пустыре.

«Стрелки» навели ружья на проклятую «дезертиршу», командир приготовился отдать команду «Огонь!». Девочка с завязанными глазами, привязанная к столбу, тихонько ожидала казни. Крепко сжала кулаки, а пальцы босых ног впились в землю. В это мгновение, когда уже всё было готово к казни, «дезертирша» вдруг крикнула от боли ― в ногу ужалила пчела.

Командир дал девочке нагоняй за то, что она испортила игру, некоторые «стрелки» побросали оружие и помчались ей на помощь. Одновременно с другой стороны улицы послышался топот конских копыт. «Солдаты!» ― зашумели дети и рассыпались на все стороны, как пригоршня гороха.

С криком «Тревога!» мы с Богданом инстинктивно вбежали в дом. Из окна увидели, как на площадь выехали три красноармейских всадника. Ноздри их коней трепетали, изо рта шёл пар. Казалось, всадники не знали куда ехать дальше. Остановились, вынули карту. Мы видели, как они размахивали руками, озирались вокруг, снова что-то искали по карте, не обращая внимания ни на наш сине-жёлтый флаг, ни на привязанную к телеграфному столбу девочку. Ничего не видя, она скорее всего считала, что всё происходящее, это часть игры.

Тем временем появился с винтовкой один из руководителей наших групп. Оттолкнув меня, он стал на колени, положил ствол на подоконник и прицелился в патруль. «Смотрите!» ― прошептал он, нажимая на спуск.

Испуганные кони вздыбились. Один из всадников сполз набок как тряпичная кукла и упал, когда его конь изо всех сил кинулся прочь. Другие, не зная откуда стреляли, во все стороны отстреливались из автоматов. Потом повернулись и помчались туда, откуда приехали, оставив за собой тучи пыли и запах пороха.

Когда осела пыль, мы с Богданом подбежали к столбу. Роль, которую должна была сыграть девочка, стала для неё фатальной: её голова и руки повисли, а по льняной вышитой рубашке расплывалась кровь. Пуля, что прошила тельце, врезалась в столб.

Отвязывая девочку, мы снова услышали цокот копыт. Бросив её полуразвязанной, мы перепрыгнули забор и побежали прятаться.

На площади появился конь без седока ― свободные стремена качались как люлька. Конь остановился возле убитого всадника. Покрутив вверх-вниз, влево-вправо головой, он, казалось, нашёл свою дорогу и помчался прочь, покрыв мёртвое тело маленькой «дезертирши» тучей пыли.

Не зная что ожидать, мы сняли свой флаг, заблокировали входные двери и выставили караул, дежуря по два часа. Только на следующее утро мы с Богданом решились пойти в Васильков.

День был тёплый и солнечный, как и все дни с начала войны. Глубокая голубизна неба простиралась над золотом пшеничных полей, которые виднелись везде, куда мог упасть взор. Весёлое щебетание птиц, жужжание пчёл и бесконечное пространство полей всё больше втягивало меня в мир поэзии. В голове выныривали строки Шевченко. Я раздумывал о нём, рождённого «на нашей, не своей земле». Крепостной по рождению, он стал певцом свободы. Я пытался представить себе хату, в которой он жил, его село, и в памяти у меня всплыл один из его стихов, который я знал на память. Я бормотал сам себе стих, когда внезапно меня прервал Богдан и начал декламировать, словно он стоял на сцене:

Мене там мати повилаІ, повиваючи, співала,Свою нудьгу переливалаВ свою дитину… В тім гаю,У тій хатині у раю,Я бачив пекло…

После этой строки мой голос слился с Богдановым. Словно в театре, мы декламировали с пафосом мастеров сцены, и деревья были нашими единственными слушателями.

Потом мы шли молча. Дорога простиралась как стрела, прямо. Через некоторое время мы заметили, и наша примитивная карта это подтвердила, что впереди дорога круто поворачивает влево, обходя лес. Чтобы спрятаться от палящего солнца и сэкономить время, мы решили идти напрямую через лес.

Идя по узкой тропинке, мы наслаждались прохладным ветерком, время от времени останавливались, прислушиваясь к глухому грому канонады, которая всё время усиливалась. Однако вскоре я перестал обращать на это внимание. В тишине леса я почти забыл о войне. Мысленно я окунулся в далёкое прошлое. На экране истории я видел Белую Церковь сожженную татаро-монгольскими ордами, медленно отстроенную, позже завоёванную Польско-Литовским королевством, крестьян, превращённых в крепостных. Потом в моём воображении возникло крестьянское восстание, короткий промежуток свободы и наконец порабощение Украины Россией.

Образы этого столетия были ещё чётче. И снова они наполнились жестокостью и кровью. Я видел, как Австро-Венгерская армия шагает через Белую Церковь на Киев, а россияне отбивают это наступление. И те и другие истекают кровью. Между двумя фронтами я видел эпизод рассказа о моём деде и пане Ковале. В последних кадрах огни, грабежи, насилие становились всё более безумным ― с севера надвигались орды большевиков. Их девизом была свобода, но несли они смерть.

Теперь я был свидетелем настоящей истории. Она развивалась перед моими глазами. Я слышал и дышал ею. Постоянный гром взрывов, стрекотание артиллерии становились всё сильнее. Очевидно, немцы готовились наступать на Киев.

От мысли о том, что мы скоро будем в столице, я ощутил волну возбуждения, смешанную с надеждой и опасением неизвестности. В таком блаженном настроении я вышел на поляну. Оглянулся, чтобы спросить Богдана, или не хочет он отдохнуть. Но не успел и слова сказать, как услышал: «Halt! Hände hoch!»[20]

Мы подняли руки.

На другой стороне поляны, готовые стрелять, стояли два немца. В камуфляжной форме их еле можно было отличить от листьев.