Командировка в лето - Дмитрий Лекух

Русоволосая тем временем стремительным, гибким и плавным движением поднялась на ноги, несколькими красивыми, уверенными взмахами сильных рук с узкими аристократическими ладонями и чуть крупноватыми запястьями отряхнула слегка запылившийся подол модной шерстяной юбки и спросила у старшего неожиданно мягким, низким грудным контральто:

— Можно?

Старший кивнул:

— Конечно, Лейла, конечно, девочка моя…

Она коротко кивнула, взглянула оценивающе на Ларина и повернулась к двум молча курившим до этого эпизода в углу «младшим» кавказцам:

— Альви, Руслан, подготовьте русского.

Глеб хотел пошутить, что это по-военному четкое распоряжение отдано на прекрасном русском языке, но все дальнейшее произошло настолько быстро, что времени на шутки у него просто-напросто не осталось.

Ни мгновения.

Его грубо, выворачивая скованные браслетами руки и сдирая с запястий остатки и без того безумно саднящей кожи, подняли, сильно, но не зло, как покойника, пнули сначала под коленки, а потом по икрам, вышибая ступни вперед.

Он еще успел подумать, что теперь знает, что такое дыба, — и снова потерял сознание.

И еще его, кажется, снова вырвало.

В себя он пришел только тогда, когда ему снова стало дико больно: на этот раз в затекших до безобразия мышцах ног.

Теперь он лежал на спине, прикованные руки — над головой, бесстыдно расставленные в разные стороны ноги за лодыжки прикручены к грубым табуретам, на которые для верности взгромоздили свои немаленькие тела «младшие» горцы.

И еще — он был без штанов.

Совсем.

И без трусов тоже.

Он резко дернулся, пытаясь освободиться, но это вызвало только взрыв ненавистного гортанного смеха.

Ларин смирился.

А потом на него снова вылили ведро воды, и над разбитым в кровь и слизь лицом склонился чеканный профиль горянки.

— Теперь ты меня слушай, русский. Арби больше не слушай. Только меня слушай, больше никого. Я тебя сейчас буду спрашивать. Ты — отвечать. Ответишь неправильно — буду давить тебе яйцо шпилькой. Сначала левое. Хочешь посмотреть, какие я туфли для тебя надела? На, смотри…

Туфли были что надо. Черные, лакированные, модельные, с высоким, тонким, окованным блестящим золотистым металлом каблуком. И нога была что надо: сильная, красивая.

Такая нога должна скользить по натертому прозрачным воском древнему паркету, а не давить острием этого самого каблука яйца пленным в грязном, заплеванном подвале.

Но больше всего Глеба поразило выражение ее лица.

Оно было по-настоящему вдохновенным.

Ему стало жутко.

— Посмотрел? Так вот, я и вправду врач. Поэтому давить буду сначала не сильно. Вот так…

И Ларина разорвала пополам жуткая вспышка боли в паху.

Он даже не понял, орал или просто хрипел.

— А потом сильнее. Вот так.

На этот раз он даже не заорал.

Воздух стал густым и вязким, как смола, и им было просто невозможно дышать.

Ему показалось, что он умер, а потом его снова окатили ледяной водой.

— А если мне не понравится, что ты говоришь, я его просто раздавлю. У тебя, русский, ровно шесть попыток: по три на каждое яйцо, понял? Так что не ври мне. Будешь врать — порежу на кусочки. Это будет очень больно, русский…

Глеб в ответ только судорожно запихивал ставший внезапно разряженным холодный воздух в раскаленные, обожженные собственным страшным криком легкие.

— Итак, русский, где кассета?

И, медленно, со вкусом:

— Раз.

Передышка.

— Два.

Снова передышка, затяжка длинной сигаретой с красивым золотистым фильтром.

— Три.

Глеб успел зажмуриться и приготовиться к страшной, запредельной боли, но она почему-то все не приходила и не приходила. Только что-то липкое и теплое плеснуло в лицо и что-то мягкое тяжелым рыхлым мешком придавило голые ноги.

А затем в гулкой тишине каменного подвала раздался до боли знакомый и внезапно ставший на удивление родным ироничный голос самого ядовитейшего из всех ядовитых на этой печальной, но по-прежнему прекрасной земле референтов. Личного помощника его сиятельства Дмитрия Александровича Князева, Андрея Ильича Корна:

— Да, дружище… Эк тя тут раскорячило…

Ларин робко открыл один глаз.

Левый.

Тот, который был, по ощущениям, ближе к голосу.

Первым, что он увидел, была элегантная мужская ступня в тонком шелковом носке и безумно стильном черном лакированном ботинке.

Ступня переступала через совершенно мертвое тело одного из младших кавказцев, и идеально заутюженная стрелка серых, тончайшего сукна брюк, которые предпочитал носить в это время года господин личный референт, разрезала ядовитый свет настольной лампы ровно на две равные половины.

На колющий глаза свет и благодатную тень.

Ларин открыл второй глаз, подняв взгляд вверх, обнаружил легкую темную кожаную куртку, незнакомой конструкции хищный длинноствольный пистолет с внушительной трубкой массивного глушителя, поднятый воротник, вязаную шапочку, внимательные, слегка ироничные серые глаза за стеклами стильных очков в тонкой металлической оправе — и с облегчением потерял сознание.

Глава 25

Привел его в себя Корн так же легко, как Лейла, тело которой мертвым грузом придавило ему ноги.

И тем же способом.

Полведра ледяной воды — и все дела.

Пока Ларин, радостно отфыркиваясь, приходил в себя, Корн щелкнул выкидной финкой и двумя резкими, точными движениями перерезал кожаные ремешки, которыми его лодыжки были прикручены к двум табуреткам, похлопал по карманам мертвых горцев, чертыхнулся, взял сиротливо лежащую на столешнице связку ключей и занялся ларинскими браслетами.

Потом, пока тот мучительно разминал затекшие кисти, критически осмотрел его с ног до головы и решительно предупредил:

— Так. Целоваться в знак благодарности — запрещаю. Категорически. Лучше иди, умойся, там направо сортир есть. А я пока тут этих орлов слегка пошмонаю…

Ларин поморщился:

— Хорош трепаться… лучше закурить дай, — и устало привалился спиной к выложенной булыжником стене подвала.

Корн посмотрел на него неодобрительно, но сигарету все-таки дал. Чиркнул, высекая огонек из дорогой золотой зажигалки. Потом немного подумал и достал из внутреннего кармана узкую и плоскую фляжку, отвинтил колпачок:

— На, хлебни… Херово пришлось?

Ларин аккуратно взял во все еще отекшую ладонь фляжку, хлебнул, запрокинув голову, обжигающий теплый виски, хмыкнул мечтательно:

— Скажи, Андрюх, а тебя никогда не били шпилькой модельной женской туфельки прямо по яйцам? Так, чтобы аж со всей дури?

Корна передернуло.

— Нет, слава Богу…

— Повезло…

Ларин прикрыл глаза и тихо выпустил легкую струйку фиолетового сигаретного дыма прямо в каменный потолок…

Когда Глеб все-таки отправился умываться, он взглянул на свое отражение в мутном сортирном зеркале и понял, почему Корн просил его повременить с бурными проявлениями благодарности. Судя по всему, тяжелая пуля незнакомого Ларину пистолета вошла Лейле точно в затылок и вышибла ее перемешанные с кровью, слизью и костяной крошкой мозги прямо на его ничем не защищенное лицо.

Хорошо еще, что глаза закрыл в ожидании адской боли.

Полведра воды, конечно, сделали свое дело, смыв основную массу теплой и липкой гадости, но и оставшиеся подсыхающие потеки выглядели… кгхм… весьма красноречиво.

И — неаппетитно.

Ларина не вырвало только потому, что блевать было уже абсолютно нечем.

Но позывы были.

И серьезные.

Соскребать эту подсыхающую дрянь с лица и волос под тонкой струйкой мутноватой холодной воды — тоже удовольствие ниже среднего.

Намного ниже.

Но он справился.

Нужда заставит, и не с тем справишься…

Даже причесаться попробовал чьим-то небрежно брошенным на полочку возле раковины наполовину беззубым гребешком, после чего стал выглядеть по сравнению с недавним прошлым просто почти респектабельно.

Морду-то ему, оказывается, не сильно разбили.

А вот пару зубов — выбили.

Подонки.

Когда он вышел из туалета, Корн уже поджидал его у двери: собранный, уверенный, элегантный. Окинул критическим взором, покачал головой, сунул в руки большую красивую пушку, в которой господин военный обозреватель с некоторым трудом опознал модифицированную «Беретту», и махнул рукой на старую рассохшуюся лестницу.

Мол, давай за мной.

И абсолютно бесшумно и легко взлетел по этой самой лестнице вверх. Под ногами у Ларина те же самые ступени почему-то скрипели совершенно немилосердно.

Наверху их встретил вполне нормальный, в меру респектабельный дом с вполне нормальной, в меру респектабельной обстановкой. Даже не верилось, что какими-то двумя десятками ступеней ниже нашла свой приют самая что ни на есть натуральная пыточная.