Жизнь Лаврентия Серякова - Владислав Глинка

В августе, получив отпуск, в граверную стал часто приходить семнадцатилетний сын Константина Карловича, Михаил. Днем он писал акварелью натюрморты, а вечером набрасывал очень похожие портреты граверов. Скоро все заметили, что отец сдержанно относится к рисункам Михаила, а затем пронырливый Бернард узнал у Клодтовой прислуги, что уже не первый год сын добивается разрешения бросить Горный корпус и поступить в академию. Но полковник требует, чтобы сначала получил диплом инженера, а потом уже делал что хочет.

— Небось нам о преданности искусству толкует, а сына, как деспот, в академию не пускает! — возмущался Бернард.

— Полноте, никакой он не деспот, — возражал Линк, — а именно оттого, что сам испытал, хочет, чтобы у сына был всегда верный кусок хлеба.

— Но сколько ему будет лет, когда получит полное образование? — горячился Бернард. — В тридцать лет кончать академию?

— Во-первых, когда он курс окончит, ему будет всего двадцать один год, — рассудительно отвечал Линк. — И если он истинный талант, то при поддержке того же отца отлично справится с академией. А затем, ведь вам известно, что знаменитый портретист Боровиковский служил вначале офицером, Федотов — тоже офицер, но картины пишет отличные, Венецианов был землемером, а разве вас не восхищают его крестьяне? Я хочу сказать, что чем ближе художник увидит жизнь в начале своего поприща, тем глубже будет его искусство. Нельзя, не выходя из мастерской, что-то похожее на жизнь родить.

— Ни Федотова с его чиновниками, ни Венецианова с мужиками я не поклонник! — петушился Бернард. — Подлинное искусство — в строгости форм, в пластичности, в гармонии красок. Возьмите Брюллова, Бруни, лучших европейских мастеров. Все они учились с ранней юности, не знали другого дела, жили и живут в мире прекрасного!

— Ах, lieber Мориц, это старо! — замахал рукой Линк. — Передовые умы считают теперь, что искусство, отдаленное от окружающей жизни, — ерунда. Очень сожалею, если вам больше нравятся Ахиллы и Гекторы, чем, скажем, «Кавалер» Федотова, в котором всякий видит мелкое чванство, талантливо осмеянное. Так вы договоритесь, что следует опять принимать в академию чуть ли не грудных деток и воспитывать в храме искусства, чтобы не знали, как пансионские девицы, где растет хлеб и какие у крестьян избы бывают…

— Но вы же слышали, как сам Константин Карлович требовал, чтобы все силы и все время художника были отданы искусству, — не унимался Бернард. — Как же согласовать это с его отношением к сыну или с вашим утверждением, что художнику не мешает быть сначала офицером или землемером, начать учиться искусству под тридцать лет и разрываться между живописью и службой? Этак Серякову тоже нужно было дожидаться, когда его произведут в прапорщики, и тогда только поступать в академию. А ведь мы все радуемся, что ему это удалось раньше.

— Художником должен быть сознательный человек, — по-прежнему хладнокровно отвечал Линк. — Он должен понимать, что и для какой цели делает, а не просто любоваться красотой нагих тел, небесных сводов и летающих бабочек. Я не отрицаю таланта Брюллова и Бруни, которых учили с детства, но думаю, что угадать в ребенке настоящие способности к искусству очень трудно, а потому многие из обучавшихся в старой академии оказывались ни на что не способными в зрелости.

Такие споры между Бернардом и Линком бывали часто, но, в общем, не нарушали товарищеского духа артели. Кюи откровенно не слушал их, не интересуясь, как он говорил, «немецкими турнирами в отвлеченностях». А Серяков хоть и слушал внимательно, но, по робости, не вмешивался, тем более что Линк, которому он всегда сочувствовал, сам умел за себя постоять.

Раза два в месяц артель посещал Башуцкий. Летом он жил на даче в Петергофе, но часто приезжал в город, чтобы бывать в должности и хлопотать по множеству разнообразных дел. С наступлением осени, когда началась светская жизнь столицы, он заезжал обычно часов в восемь — девять вечера, по дороге на какой-нибудь раут или бал, более обычного сияющий, в щегольском фраке. Однако умел держать себя просто и добродушно, рассматривал доски, пил с граверами чай, говорил о статьях, которые предполагалось поместить в «Иллюстрации», о новостях техники, к которой питал слабость. А однажды рассказал, как в молодости с одним приятелем, одетые в шинели своих лакеев, они пускались в «этнографические экскурсии» по простонародным харчевням, и, тут же представив в лицах несколько встреч с подгулявшими мастеровыми, отлично подражал крестьянскому говору.

— Милейший барин, — сказал после этого посещения Линк, — и актер из него хороший вышел бы. Но, знаете, мне все кажется, что из другого теста редакторов иллюстрированных журналов выпекают. Нет у него твердой программы, а всё увлечения. Народ как будто любит, и о водовозах писал, а сам все по балам носится. Увлекся сейчас промышленностью — и пошли в журнал статьи про заводы, про усовершенствованную дымовую трубу или громоотводы. Половина наших гравюр — чертежи и портреты инженеров. Когда-нибудь, возможно, и такой журнал в России будет нужен, но не сейчас еще. Наш журнал для отдыха, и Кукольник, более опытный литератор, помещал понемножку из истории, из путешествий, об искусстве, какие-то шутки, анекдоты… Так вот, я и начинаю побаиваться, что сначала читатели заскучают, потом редактор охладеет, а затем наша «Иллюстрация» в трубу вылетит…

— Ну зачем каркать? Все пока так хорошо идет! — заволновался Кюи, очень дороживший постоянным заработком в артели.

— Ты, Наполеон, попросту влюблен в Александра Павловича. Только и видишь, какие у него перчатки да как причесан, — не преминул вмешаться Бернард. — А не понимаешь, что мы на эти самые модные украшения по десять часов в день спину гнем и тем его благосклонную беседу вполне заслуживаем.

— Ну, Мориц, зря вы так говорите, — вступился Линк. — Уверяю вас, Крылов без Башуцкого платил бы нам куда меньше. Я его знаю, он порядочный выжига. Именно Башуцкий устроил нас очень хорошо, нужно же правду говорить. Наконец, следует и то ценить, что все мы участвуем в хорошем деле, в полезном журнале, а не гравируем игральные карты или виньетки с амурами на бонбоньерки, как не раз мне случалось.

И снова Лаврентий был согласен с Линком, с которым в первые же летние месяцы сошелся по-товарищески и историю которого теперь знал.

Пятнадцати лет Линк остался круглым сиротой. Отец его, немец-шорник, умер от холеры в один день с женой. Генрих, в то время ученик в немецкой типографии, остался с маленькой сестрой без всяких средств, но не пал духом. Поместив девочку к дальним родственникам, он продолжал работать, стал наборщиком, а вечерами упорно занимался гравированием, к которому пристрастился еще при отце. Крупный, светловолосый, опрятный и неуклюжий, Линк был спокоен, деловит, не гнушался любой домашней работы, как белоручка Бернард, не франтил, как Кюи, и давно считался хорошим мастером. Его гравюры уже лет десять появлялись в издаваемых в Петербурге иллюстрированных книгах наряду с работами Клодта, Дерикера и Бернардского. Серяков искренне недоумевал, почему ему назначили одинаковое жалованье с Линком. Наверное, только из-за рекомендации Кукольника и похвал Клодта. Ведь Кюи платили сорок рублей, а Бернарду — тридцать.

Линк был соседом Лаврентия по комнате. Иногда вечерами, после общего чая, они заходили друг к другу поговорить, обменяться книгами. И в чтении Линк был серьезен и обстоятелен. У него на столе постоянно сменяли друг друга взятые у знакомых сочинения по истории и статистике, в журналах он прочитывал такие статьи, которые казались Лаврентию неинтересными.

Несмотря на внешнее спокойствие, Линк был очень чувствителен. Давая Серякову только что напечатанные «Белые ночи», он сознался, что читал повесть долго после положенного часа и она его очень тронула. А на другой день осведомился, понравилась ли. Очевидно, искреннее волнение Лаврентия пришлось ему по сердцу. Через несколько дней он принес соседу номера прошлогодних журналов, где печатались «Бедные люди» и «Деревня». И эти повести произвели на Лаврентия большое впечатление. Он начал понимать, какое направление в литературе вызывало негодование Кукольника, — вот что он окрестил с презрением «любовью на третьем дворе». Но это направление не возмутило Серякова мизерностью общественного положения героев. Наоборот, он сочувствовал им и осуждал жестокость, грубость и насилие, которые он так много и часто сам наблюдал в жизни.

Линк любил прогуляться перед сном и, случалось, звал с собой товарища. Шагая рядом по заснувшему Владимирскому и Загородному, они рассказывали друг другу о прежней жизни или подолгу молчали, вдыхая вечерний воздух. Может, сближали их еще и схожие обстоятельства, что предшествовали вступлению в артель. Весной Линк выдал замуж сестру, к которой был очень привязан, и теперь чувствовал себя непривычно одиноким.