Барышня Дакс - Клод Фаррер

Вдруг она села за свой столик, взяла лист бумаги, конверт и с решимостью обмакнула перо в чернильницу. Но, видимо, письмо, которое она собиралась написать, было трудным, оттого что перо долгое время оставалось неподвижным над листом бумаги.

Наконец барышня Дакс решилась. Сначала она написала адрес:

Господину Бертрану Фужеру,

секретарю посольства,

Hôtel de la Terrasse,

Монте-Карло.

Потом она начала на листе почтовой бумаги:

«Друг мой, я не совсем знаю, что будет со мной…»

И сразу же остановилась.

Она не находила слов. Перо снова опустилось. Барышня Дакс провела рукой по лбу, встала, опять подошла к окну.

По улице проезжала еще одна коляска, очень элегантная виктория, запряженная парой. На бирюзовых подушках лежала, развалившись, довольно красивая, пышно разряженная женщина. Эти слишком рыжие волосы, слишком продолговатые глаза, слишком накрашенный рот. Да, это было то самое создание, непорядочная женщина, которой поклонился однажды Бернар, возвращаясь из лицея. Барышня Дакс вспомнила, как он ее назвал: Диана д'Арк. Она два раза произнесла это имя странным голосом, беспокойным и глухим. И, внезапно охваченная таинственным страхом, барышня Дакс оторвалась от окна, вернулась к начатому письму, снова взялась за перо.

VII

До начала сезона в Монте-Карло оставалось еще добрых четыре месяца. И только профессиональные игроки да несколько туземцев, жителей Канн, Ниццы и Ментоны, посещали сады, прославленную террасу и салоны Казино, в которых еще не было элегантной публики зимнего сезона.

– Ни души, – сказал Бертран Фужер за три недели до того, выходя из курьерского поезда.

– Зато сейчас пора самых багровых закатов, – возразила Кармен де Ретц.

Покинув Сен-Серг, они условились встретиться в Женеве, чтобы вместе поехать на Ривьеру.

Сначала Фужер предложил для этого «почти свадебного путешествия» несколько менее отшельнический маршрут.

– Быть может, мы еще найдем кого-нибудь в Э или в Трувилле.

Но насмешница Кармен ответила:

– Вы нуждаетесь в публике для предстоящего дуэта? В гостинице они поместились в разных комнатах.

Этого потребовала Кармен де Ретц.

– Вовсе не из стыда или из уважения к чужому мнению! Но я дорожу самостоятельностью. И, кроме того, бесконечно прозаическая деталь: я хочу сама платить по своим счетам.

– Послушайте!

– Да, друг мой! Я не уступлю: у нас будут отдельные расходы всегда и везде! Я не слишком богата: для меня это достаточный повод, чтоб ни у кого ничего не брать. Кроме того, вы не богаче меня.

– Верю! И это в такой же мере повод для меня…

– Нет! Фужер, друг мой, поймите это раз навсегда и не обращайтесь со мной, как с гулящей девицей или как с дамой из общества! Я сделалась вашей любовницей, потому что я так хотела. И тем не менее я считаю себя равной вам. То, что мы в известные часы обмениваемся движениями, приятными для нас обоих, не должно нисколько отражаться на наших отношениях свободных индивидов. Я вам нравлюсь, вы мне нравитесь, и мы это доказываем. Из этого не следует, что я позволяю вам предлагать мне деньги или просить моей руки.

– Какая связь?

– Такая же, какая существует между куплей и продажей. Я отказываюсь и от того и от другого. Кармен де Ретц слишком убежденная феминистка, чтоб не быть полной собственницей своей персоны.

– В тот день, когда вы влюбитесь, – берегитесь!

– Вы неблагодарны, друг мой! Влюбиться! Мне кажется, что я уже влюблена. Даже по нескольку раз за ночь! Вы не находите?

Он поцеловал ее руку – галантно, но насмешливо.

– Ну конечно, нахожу! Но одно другому рознь. Она ударила его веером.

Так они жили друг подле друга, оставаясь вполне свободными. Они не злоупотребляли этой свободой и не расставались. Но ничего не было для них легче, как часто расставаться.

Первые дни прошли в экскурсиях. Скоро, однако, Кармен де Ретц наскучила полная праздность. Ей необходимо было иметь в распоряжении ежедневно несколько часов, чтобы посвятить их занятиям, перу и чернилам. «Дочери Лота» были окончены, или, по меньшей мере, Жильбер Терриан, в Сен-Серге ли, в Париже ли, или еще где-либо, заканчивал партитуру на приблизительное либретто. Но автор «Не зная почему» уже мастерил новую книгу.

– Заглавие найдено? – спросил Фужер.

– Да. Только оно и готово.

– А! Вдохновение не приходит?

– Его приходится тащить за уши! Монте-Карло очаровательное место, но я чувствую себя здесь словно осоловелой.

– Монакская курбатура![20] Она вошла в пословицу. Пройдет. Кроме того, раз уж найдено заглавие!..

– О! Чрезвычайно простое заглавие «Совсем одна».

– Совсем одна! Гм! Это полно намеков. Детям моего возраста можно будет читать?

Как полагается, рулетка и trente-et-quarante вскоре вошли в их жизнь. И начиная со второй недели Кармен де Ретц, не умевшая ничего делать наполовину, проиграла все, до последнего десятифранкового билета.

– Мне это безразлично! – беззаботно заявила она. На насущный хлеб у меня хватит: четырнадцать изданий моей последней книжки, за которые я еще ничего не получила. Не пройдет трех дней, как у меня будет чек, и я превосходнейшим образом отыграюсь.

– Ай! Вот этого я и боялся!

– Друг мой, род человеческий разделяется на два вида: на игроков и на нотариусов. Я очень уважаю последнюю категорию, но сама принадлежу к первой. Вам это не нравится?

– Вовсе нет! Мне нравится это, тем более что мы, очевидно, сродни по духу: я не умею войти в категорию игроков, но я вполне уверен, что не принадлежу к категории нотариальной.

Они были чрезвычайно забавными любовниками: дни напролет они препирались и осыпали друг друга эпиграммами и насмешками. Только обоим им присущая любовь к красивым местам и бескрайним просторам объединяла их порой в немом восхищении. Но через минуту они снова принимались дразнить друг друга.

Быть может, они старались из стыдливой гордости скрыть друг от друга настоящее значение и подлинные размеры того, что они называли прихотью.

Однажды вечером – было это 13 октября, они кончали обед – они вернулись с мыса Мартэн, откуда смотрели на закат. Багровое небо пятнами крови и огня забрызгало все море, и перед этим пышным горном вечерний ветерок мягко шевелил черное кружево сосен. Теперь была ночь, молочная ночь. От садов пахло смолой. И свет рассеянных среди листвы круглых электрических фонарей был похож на лунный.

Они, любовники, молчали и смотрели в темноту. Из их молчания рождалась таинственная истома.

Внезапно Кармен де Ретц встала, как бы желая стряхнуть с себя эту истому: