Плавучая опера - Джон Барт

- Да нет, ты просто записывай и ничего не говори, а заключение свое почтой пришлешь или в гостиницу ко мне закинешь. В общем, я не хочу ничего про себя знать, до завтра по крайней мере. Договорились?

- Тебе бы врачом самому стать, - говорит Марв и улыбается.

А потом давай меня и так и сяк крутить и обо всем меня информировать, рост мне измеряя, взвешивая, зрение -проверяя, слух, носоглотку, зубы. Раздеваюсь до пояса, он со стетоскопом подступает, пульс сфигмоманометром послушал, давление промерил, а по лицу его ничего понять нельзя, как я просил. Выстукивает грудь и со спины, нет ли чахотки, проверил, позвонки перещупал. Тут я снимаю брюки, бельишко тоже, а он по коленной чашечке постучал - как там с двигательной атаксией? - и в паху пощупал, не намечается ли грыжа, и насчет геморроя поинтересовался, а также плоскостопия, причем выражение у него такое - ни о чем не догадаешься.

- Кровь на анализ сдавать будешь? Мочу?

От анализа крови я отказался, а мочу - пожалуйста.

- Простата твоя не очень беспокоит? Опорожнять не забываешь?

- Никаких проблем, - говорю.

- Учинил ты нам тогда веселенькие хлопоты, помнишь? Думал, вырезать ее надо к чертовой матери, и никаких больше приступов. Но этот чокнутый Ходжес - помнишь его? Главным врачом тогда был - как раз тогда с О'Доннелом, хирургом, поругался, какие-то там у них политические разногласия, вот Ходжес и распорядился: ничего не резать. Идиот! Ногу надо ампутировать, так нет, он со своей терапией лезет, как будто от порошков его нога сама отвалится. Ну редкий кретин, скажу я тебе. - Марв черкнул несколько строк на своем бланке, сунул в конверт. - Вот тут, милый мой, вся твоя печальная история. Две-три пробы шприцом понадобятся, ты не против? Простату эту твою посмотреть хочу. А потом хоть до утра на танцы.

- Обойдемся, - говорю я, одеваясь.

- Не хочешь проб? А как же без них разобраться? Может, тогда хоть рентгеном попробуем, - правда, тебе дороже выйдет на несколько долларов.

- Значит, доставь мне пакет этот в любое время, только не сегодня, - говорю и потухшую сигару раскуриваю от марвиновской зажигалки. - Только очень прошу, Марв, никому про меня ни слова.

- Ладно, шут с тобой. - Марв провожал меня до дверей кабинета, приобняв за плечи. - Да мне бы и самому было стыдно в делах этих копаться. - Мы пожали друг другу руки. - Ты вот что, Тоди. В другой раз не тяни столько лет, почаще ко мне наведывайся. А насчет простаты - если беспокоить начнет, я ее вырежу. Только время не упусти, сразу обращайся.

Я улыбнулся и покачал головой.

- Ну что ты упираешься? Приходи в понедельник в госпиталь, сделаем рентген и сразу на стол - пустяковая штукенция, ручаюсь тебе.

- Подождем до понедельника, - говорю. - Только ты не очень-то настраивайся меня кромсать.

Попрощались мы, Марвин опять завалился на кушетку для осмотров - полдень, надо вздремнуть. Был он (раньше забывал сказать) полненький такой коротышка, лысеющий блондин, розовощекий, с крохотными красными пунктирами вен на щеках. Руки и ладони у него до того мясистые, что, кажется, кожа вот-вот лопнет, как на переваренных сосисках. Как бы хотелось написать, что руки эти, хоть с виду неловкие, становились проворными и умелыми, словно пальцы скрипача, едва Марвин натягивал хирургические перчатки. Такое чаще всего и пишут. Но что поделаешь, в хирургических перчатках руки его все равно выглядели довольно-таки неловкими, поскольку и мышцы у Марвина особой сноровкой не отличались, и мозги тоже, - одна цепочка. Видите ли, госпиталь Хопкинса - учреждение замечательное, только не все, кто там медицине обучался, замечательными врачами выходят, и, если уж совсем честно сказать, очень не хотелось бы, даже не возражай я против операции в принципе, чтобы старый мой приятель Марвин проверял на мне, всегда ли безупречен его скальпель, - тут я никаких гарантий не дам. Дружба дружбой, но на вещи надо объективно смотреть.

XV. ТА ПРИКЛЕЕННАЯ УЛЫБОЧКА

Нельзя нам двигаться дальше, пока не разберемся, что же это все-таки за улыбочка была, кривая, приклеенная улыбочка Бетти Джун. Я, понятно, пьян был и от боли чуть с ума не сошел, но все равно непростительно, что оскорбил я Бетти Джун смертельно, так что она убить меня была готова, как стало ясно, когда она с флакончиком на меня накинулась (кстати, хоть и пьян был, но почти уверен, что в том борделе на Калверт-стрит я с Бетти Джун встретился, ни с кем другим). Теперь-то понимаю: убить меня она хотела за хохот тот мой у себя в комнате наверху.

По-моему, вот как все это у нас вышло: узнает она в то утро, что Смитти Херрин, которому пятки была готова лизать, оказывается, уж давно с Моной Джонстон живет, которая с Генри-стрит, и что Мона подзалетела. В отчаянии Бетти Джун кидается ко мне с намерением - неосознанным, думаю, - расквитаться за то, что оказалась униженной, тем, что унизит меня, преподнеся мне свое тело, которое отныне станет неказистым хранилищем моей непорочности. Но в момент кульминации страсти я принимаюсь хохотать, да так, что становлюсь ни на что не годен, даже слезы, которые она, оскорбленная, льет, не могу осушить все по той же причине. Она решает, что я над ней смеюсь, что-то в ней нелепое обнаружив, хотя не так это, ну, скажем, не совсем так. А дальше что же делать? Мы оба со Смитти идем в армию, его убивают, она становится проституткой. Вообще-то ей не так уж трудно было бы и оправдываться: сначала патриотические порывы, затем - необходимость зарабатывать на жизнь "древнейшей профессией", - но в ушах у нее все не стихает и не стихает мой хохот, и каждый раз, когда она свой блядский халатик скидывает, принимая очередного клиента, хохот этот как напоминание, что есть смешное что-то и в ней самой, и в том, чем она занимается. Ну, остальное понятно: проходит семь лет, она уже, само собой, порабощена своим ремеслом и сопутствующими ему пороками, и тут в ее борделе появляюсь я, по ее представлениям вполне благополучный молодой человек, щеголеватый даже, - и, слова не говоря, выбираю ее среди других шлюх, а лишь потом, когда она массаж сделала, - что-то там бормочу в извинение за давний случай, за хохот этот мой злополучный.

Как думаете, правильно я рассуждаю? Иначе ничем не мог объяснить ее агрессивность (правда, сам не знаю отчего, но кажется мне, что, не заговори я про давний случай-то, и Бетти Джун спокойно бы со мной переспала, раз уж все равно было заплачено). Совсем, по-моему, не то любопытно, что она меня прикончить собралась, тут и гадать нечего почему да за что - просто от стыда, что вот я теперь про ремесло ее знаю, могла бы, - а вот как это мне в голову сразу не пришло, к чему дело идет, как это я той ее приклеенной улыбочки не понял.

Я к чему веду-то, послушайте, пожалуйста, это очень важно (нет, в самом деле ужасно важно), чтобы во всей моей истории разобраться: понимаете, очень часто так получается, что другим все ясно, а я никак в толк не возьму что да как. Меня это не скажу, чтобы так уж тревожило, ну разве что в тех случаях, когда от опасных животных, вроде бедняжки Бетти, увертываться вынужден. Но объяснить все-таки нужно, а объяснение только одно нахожу: что бы ни происходило, я обычно сразу несколько смыслов в происходящем усматриваю, и нередко один другому противоречащих, исключающих друг друга. К примеру, ту же историю с Бетти Джун взять, разве исключено, что она, уж семь лет проституцией занимаясь и во всяких неприятных переделках побывав, подобно мне сумела наконец постичь, до чего смешное это дело, которое звонким непечатным глаголом называется, и когда я ей повстречался, возьми да реши: сейчас я ему докажу, что в точности как он обо всем таком думаю, и такой у нас замечательный трах получится, животы надорвем от хохота, вспоминая? А если без чрезмерного драматизма обойтись, что же страшного в допущении, что случай тот у меня в комнате она давно позабыла и просто смешно ей стало, когда она меня вдрызг пьяным увидела, - дай-ка, думает, изопрониловым спиртом на него плесну, глядишь, прочухается. Или еще проще: видит, у меня ни черта не выходит, и улыбается, здорово, мол, семь долларов заработала, а дела-то всего ничего, помяла его кой-где, вот и все. Себя я выгораживать не слишком стараюсь: очень может быть, другой в этой ситуации обнаружит нечто такое, что от моих соображений ничего не останется, а еще кому-то сами соображения эти и в голову бы не пришли. Согласен, большинству мужчин (а уж женщинам всем без исключения) мотивы Бетти Джун совершенно понятны. Но мне - нет.

Но, с другой стороны, много есть совершенно понятного мне и непонятного другим, - оттого и главу эту я написал, а может, и всю книгу.

XVI. ЛЕНЧ У СУДЬИ

У нас с Гаррисоном была привычка встречаться за ленчем в кондитерской на Рейс-стрит, рядом со старым театром. Принадлежала эта кондитерская судье, который вел дела, связанные с сиротами, - симпатичному такому мужчине, который по эстетическим соображениям запретил у себя в кафе все горячее: ему не нравился запах от горячих сковородок. Уже эта принципиальность непременно меня бы расположила к его заведению, но вдобавок к ней владелец вообще отличался своеобразными мнениями и, подобно мне, любил подробно, нешаблонно объяснять собственные поступки, чаще всего постфактум, - занимая этими объяснениями своих клиентов, разглагольствуя во весь голос, так как был слегка глуховат.