Четыре сына доктора Марча. Железная роза - Брижит Обер

— До свидания, Закария.

Он ничего не ответил.

Я всмотрелась в его лицо, освещенное восходящей луной. Неподвижный взгляд, горящие глаза. Красные губы скривились в жестоком оскале, обнажая зубы. Трясущиеся руки.

Я вернулась к доктору Смиту. Тот пожал плечами:

— Вот видите. Большего из него и не вытянешь.

— Тем не менее выглядит он очень спокойным.

— Не стоит доверять его безмятежному виду. Он крайне опасен. Ни в коем случае нельзя оставаться с ним наедине.

Я была озадачена.

— Неужели он действительно?..

— Убивал? Да, он действительно убивал — убил больше двух десятков человек, причем с особой жестокостью… пока не нарвался на Джини Морган — она, бедняга, оказалась единственной, кто заподозрил что–то неладное! Вы прослушали пленку? Такая путаница!

Я с трудом оторвала глаза от мертвенно–бледного лица.

— Да, и дневник тоже читала… Убийце ничего не грозило с ее стороны: она ведь считала, что его нет в живых.

— Он влезал в шкуру каждого из своих братьев по очереди, что позволяло ему ходить где угодно, не теряя инкогнито. Хитроумный вариант эстафеты на четыреста метров… Поэтому и еда исчезала: когда у него не было возможности сесть вместе со всеми за стол, он ел по ночам, втихаря. Фактически для любого поступка, связанного с появлением на людях, он вынужден был дожидаться, чтобы один из братьев соизволил уступить ему свое место. Он менял прическу, одежду — вот и весь фокус. Но у него совсем не было собственной жизни. Ему оставалось лишь играть чьи–то роли. За исключением тех моментов, когда он превращался в одержимого манией убийства.

На мгновение я представила ту степень зависимости от своих «двойняшек», в которой находился этот субъект. Ту ненависть и признательность, что скопилась в его больном рассудке. Потом перевернула страницу записной книжки:

— А как он умудрялся быть незаметным дома?

— Жил в комнатушке, смежной со спальней матери. Попасть туда можно было только через стенной шкаф.

У меня мороз по коже пробежал при мысли о том, что этот кровожадный псих с застывшей улыбкой наблюдал сквозь висящие платья за несчастной Джини Морган. Подумать только: часто он был совсем рядом с ней — на расстоянии вытянутой руки…

Доктор Смит продолжил:

— Видите ли, после убийства девочки — он сжег ее заживо — и прочих исключительно садистских выходок с его стороны, мать поняла, что он ненормален, и решила спрятать его прежде, чем это станет очевидным для всех и его навсегда запрут в лечебнице. Для того чтобы защитить его, она была способна на все, наверное, потому, что он едва не умер при рождении… Как бы там ни было, но они состряпали «несчастный случай» на озере: сначала утверждали, что тело невозможно извлечь до тех пор, пока лед не растает, а потом заявили, что его унесло течением. Но всего этого Джини Морган не знала. Похоронили пустой гроб, а Зак начал жить втайне от всех.

— Но зачем было брать к себе в дом Джини?

— Из–за осложнения болезни сердца мадам Марч. Ей потребовалась помощница. Они решили, что достаточно проявить немножко ловкости — и Джини не заметит, что в доме живет еще один человек… Они не знали, что парень завел привычку вести дневник и что Джини обнаружит его… Появление в доме служанки превратило жизнь Зака в настоящий кошмар: если до сих пор он был мертв лишь для внешнего мира, то теперь ему пришлось прекратить жить и в собственной семье! Это, должно быть, еще больше расшатало его психику, что привело к учащению приступов, сопровождавшихся стремлением к убийству. И если он до такой степени отождествлял себя с братьями, то потому только, что теперь у него оставалась одна возможность хоть как–то существовать — в роли одного из них. Между прочим, он так и писал Джини: «Меня не существует».

— А что стало с братьями?

— На суде они доказали, что понятия не имели о том, что вытворял Зак. Заявили, что считали его просто немного «не в себе». И были оправданы. Доктор с женой покончили самоубийством. Он повесился, она отравилась снотворными.

В сущности, если бы Лукас, начальник полиции — в ту пору он был всего лишь лейтенантом, — не сцапал его, все так и тянулось бы до бесконечности. Поведение Джини Морган, так же как частота совершения убийств и их территориальная близость, показались Лукасу странными. Разумеется, тогда он еще ничего не знал о записках и магнитофонных записях…

Я перебила его:

— А где их нашли?

— В кабинете доктора, после того как он повесился… Похоже, до последней минуты, пока нервы не сдали, он пытался защитить сына, но почему–то все–таки не уничтожил их…

Однако загнать парня в угол Лукасу удалось вовсе не поэтому. Нет, если он и прижал его к стенке, то в конечном счете исключительно благодаря этой несчастной Морган!

В ту самую ночь, когда Джини пыталась сбежать, выбравшись через окно, а Зак застрелил ее, она тем не менее нашла способ предупредить лейтенанта Лукаса. При ней было адресованное ему письмо — Закария стянул его. Но у нее еще оставался в запасе упакованный в целлофан бумажный шарик — таким способом передают друг другу послания школьники и заключенные в тюрьме. И вот что там было написано.

Доктор протянул мне листок бумаги, я быстро пробежала его глазами:

«Лейтенанту Лукасу.

Не хочется думать о том, что, когда вы прочитаете это, я буду мертва; ну да ладно — такова жизнь.

Не слишком элегантно использовать в качестве почтового ящика собственный желудок, зато это — единственное место, куда убийце не добраться.

Теперь вам ясно, что случившееся со мной не самоубийство.

Отомстите за меня.

Прощайте навеки — приходится мне уйти.

Ваша Джини»..

На мгновение у меня возникло такое чувство, будто Джини Морган здесь, совсем рядом; затем это впечатление растаяло. Я вернула листок доктору Смиту, и он завершил свой рассказ:

— Когда она поняла, что вот–вот умрет, то проглотила бумажный шарик. А более добросовестного почтальона, чем судебно–медицинский эксперт, и не сыщешь… Ну и ну! Взгляните на него… Красив, не так ли? Улыбчив, спокоен, вежлив… Безмятежное лицо абсолютного безумия. Сладкая улыбка тьмы.

Окошечко в двери медленно закрылось, как бы уничтожая силуэт человека, неподвижно стоящего в сумерках, — он тихонько напевал какой–то религиозный гимн.

А снаружи было лето. Я хорошенько глотнула воздуха, чтобы прогнать впечатление, будто в спину мне впился плотоядный взгляд, и мир снова показался мне теплым, веселым и живым.

Можно спокойно идти по своим делам. Пора писать статью.

Железная роза

Первый день — четверг, 8 марта

Над кофе в сером утреннем полусвете поднимался пар. Я сидел в темной кухне, держа чашку в руке. Утром, со сна, я, видно, плохо переношу резкий электрический свет и предпочитаю возиться в полусумраке. Метрах в ста напротив зажегся свет в кухне у Бренделей. За все четыре года, что я тут живу, я раза два, не больше, перекинулся с ними парой слов. И не потому, что испытываю к ним какую–то антипатию, просто лучше, если мои отношения с соседями будут ограничиваться самым необходимым минимумом.

Я взглянул на часы: семь. Опаздываю. Знай я, что меня ожидает, ей–Богу, не стал бы спешить, чтобы успеть вовремя! И может, даже сделал бы все, чтобы как–то вычеркнуть этот день… Но, увы, что бы там ни писали о вездесущности паранормальных сил, мне ни разу в жизни не удалось испытать на себе хоть какое–то, даже самое ничтожное проявление телепатии. И потому в совершенном неведении я был готов двинуться навстречу своей судьбе.

В проеме двери появилась заспанная Марта. Прядь черных волос свисала над ее темными глазами. Она улыбнулась мне, зябко запахнув красный шелковый халат, под которым было только нагое матово–белое тело. Я подал ей чашку кофе. Она пила его, задумчиво поглядывая на меня большими черными глазами. Марта после пробуждения напоминает мне потягивающуюся кошечку. Подавив зевок, она прищелкнула пальцами, вспомнив, что хотела мне сказать:

— Жорж, ты не забыл, что на обратном пути тебе надо заехать в чистку?

Я кивнул, допил кофе и встал. Марта протянула мне руки. Я наклонился к ней и поцеловал там, где больше всего люблю ее запах, на затылке за ухом, у самых волос.

— До вечера. Будь умницей.

— Тут ты можешь быть совершенно спокоен: мне нужно съездить к маме.

Мать Марты старая и больная. Живет она в пятидесяти километрах от нас в маленьком коттедже и категорически отказывается переселяться из него. Когда я в отлучке, Марта часто отправляется к матери, чтобы привезти ей продуктов и вообще просто побыть с нею. Ни дать ни взять, Красная Шапочка! Марта всегда была немножко необщительной. Я не знаком ни с какими ее друзьями. Впечатление такое, будто ее вполне устраивает жизнь, заполненная искусством, музыкой, книгами и мной. Она взглянула, как я застегиваю коричневый твидовый пиджак, оценила мою шелковую рубашку бронзового цвета и кашемировый галстук с неброским узором и улыбнулась.