Почему у собаки чау-чау синий язык - Виталий Мелик-Карамов

Я уже писал, что у студентов-архитекторов середины пятидесятых был вполне приличный капустный коллектив «Сплошняк». Кстати, сейчас часы по проектированию уже не называются сплошняком. Все поменялось. Все за деньги. Нет такой категории, как «рабы» (бесплатные добровольцы-помощники), она отсутствует. Если сейчас ты хочешь, чтобы тебе помогли с проектом перед сдачей, тебе все сделают, но за деньги. Рыночные отношения.

В годы оттепели «Сплошняк» выступал несколько раз в году. На вечерах в ноябрьские и майские праздники, то есть 7 Ноября – в день Великой Октябрьской революции, и 1 Мая – во Всемирный день трудящихся. Обе эти святые для социалистического строя даты пропали вместе с самим строем. Зато еще остались Новый год и 8 Марта. Обычно каждый курс выбирал себе праздник, чтобы под него сделать собственный вечер. Чтобы попасть на эти представления, народ буквально бился на входе. Существовало жюри, которое определяло, кто сделает лучший вечер.

В 1957-м студентов-архитекторов вовлекли в международный фестиваль молодежи в Москве. В институт пришла режиссер с телевидения с предложением: «Ребята, вы же почти художники, придумайте что-нибудь необычное». И к фестивалю будущие архитекторы выложились по полной. Первое, что они сделали, – сшили себе форму: безрукавочки из белого сатина расписали гуашью, и на студентах «повисли» всякие попугаи и обезьяны. Полагалось сделать перформанс для карнавального шествия на Ленинских горах. Участники будущего карнавала сидели на Трубе [2], готовились, придумывали костюмы. Для Папкова слепили ванну из папье-маше, откуда торчали две голые ноги, тоже из папье-маше. Сам Миша, по пояс голый, высовывался из ванны и по задумке должен был натираться мочалкой. Над ним еще висел душ. Ванна держалась на консоли, прикрепленной к поясу, а не катилась на тележке. Папков перебирал под ней ногами, двигался вместе с шествием. Кто-то был одет в костюм кенгуру. На самом деле живой человек торчал из сумки, а сама «кенгуру» на каркасе висела над ним. Большая часть разгуливала в туниках и с громадными карандашами в руках, – наверное, с этого и начинался «Кохинор». Всех усадили в грузовик и поехали на Ленинские горы. В компанию архитекторов входил Марик Савельев, которого почему-то называли Кнокер. По дороге все скандировали: «Кнокер! Кнокер! Кнокер!» У светофора остановились: «Кнокер!» Бабка какая-то начала повторять за ними: «Кнокер! Кнокер!» Она думала, что едут иностранцы и решила их поддержать.

Придумывали наши предшественники свои уникальные костюмы в начале лета. Жара страшная, сирень цветет, на Трубе все выпивают. Какой-то мужик подходит, представился – официант из «Узбекистана»: «Ребята, вы художники? Нарисуйте мне сто рублей, сдачу надо дать». – «Да без вопросов!» Взяли кусок бумаги, гуашь, мгновенно изобразили Ленина, потом раскрасили бумажку под «сотенную». Отдали ему. Официант нырнул в сирень, там слышались голоса. Какие-то ребята сильно поддавали, он им «сдачу» и всучил. Благодарный возвращается, ставит два фужера водки на подоконник и курицы кусок…

Когда «участников карнавала» довезли на место сбора, температура упала чуть ли не до мороза. Жуткая холодрыга, а Папкову полагалось голым торчать в ванне. Миша так натирался мочалкой, что в пух ее об себя стер, лишь бы как-то согреться. В конце концов, висящая на нем подпруга с консолью упала, и ванну поддерживали «карандашами».

После «Целинного вечера» с коровой «Сплошняк» сделал представление «Улыбка предков». Тогда ректором института был Казиатко, совершенно номенклатурный человек. Отец ректора – участник революции 1905 года. Папа Казиатко в институте работал сторожем и сидел в сторожке при въезде во двор. Однажды в институт приехал лично Вячеслав Михайлович Молотов. И у ворот ему сказали: сторож – участник революции 1905 года. Молотов за руку поздоровался с суровым дедом Казиатко. Зато Казиатко-сын был жуткий бздун и бюрократ, и «Улыбка предков» поэтому получилась с подтекстом.

На сцене стоял длиннющий подрамник с натянутым чистым ватманом. Потом ребята гуашью нарисовали цветочек. Больше ничего не происходило, только звучала музыка, которую подбирал будущий ректор института Саша (Александр Петрович) Кудрявцев. Возможно, этот важный участок доверили ему только оттого, что он единственный, кто имел собственный магнитофон! И под музыку появлялся жуткий ковыляющий динозавр, собранный из длинной конструкции. Пока она медленно выползала на сцену, все буквально балдели. Динозавр подходил к подрамнику и нюхал цветочек. В этот момент в микрофон кто-то оглушительно чихал, и сразу становилось понятно, что это серьезное животное. Следом появлялась первобытная архитектура. Дольмены. «Артисты» произносили «первобытный» текст. Мы, мол, дикари и так далее. Постепенно подрисовывались, прямо на сцене, к цветочку сперва Греция, потом Рим. Появилась арка. В Риме выяснилось, что образовались большие завоеванные территории, и архитекторов посылали на периферию. Тогда, в 1950-е, можно было загреметь по распределению в тмутаракань. Древние архитекторы, недовольные тем, что их посылали на периферию, решили убить Цезаря, которого изображал студент Кубацкий.

До Греции еще был Египет. Под музыку «Болеро» Равеля «древние египтяне» шли боком, вытягивая согнутую руку, как на папирусных рисунках. Сначала шли любимые жены, то есть самые сисястые девки. Потом несли мумии кошек. Затем появлялись воины, и получалась такая долгая процессия. Костюмы для представления сделали трансформирующиеся. Надели черные трико, а поверх них «в Греции» все надевали хитоны, а «в Риме» – тоги.

Наконец, наступало мрачное Средневековье. На сцене появлялся стол, покрытый зеленой суконной скатертью, рядом торчало распятие и сидели в капюшонах люди, изображающие инквизицию (сильно напоминающую заседание парткома): мол, что эти архитекторы себе позволили… Мишу Шапиро, самого толстого, как провинившегося архитектора укладывали на стол, и палачу приказывали: «Отец Онуфрий, сломайте ему одну ногу!» Папков перед микрофоном ломал какую-то палку. Получался жуткий скрежет, женщины падали в обморок. «Сломайте ему еще и вторую ногу!»

Это представление, напомню, называлось «Улыбкой предков», и слух о нем прошел по всей Москве. Ректор Казиатко жутко испугался. Это сейчас у всех в телевизоре десятки программ. А тогда же и телевизора толком не было! Зато по беспроволочному телеграфу москвичи передавали друг другу: ребята в Архитектурном институте сделали потрясающий спектакль! «Сплошняк» пригласили выступать в Дом архитектора. Казиатко сказал: «Не надо больше никаких представлений». Но ребята все равно пошли. Выступили! Был настоящий фурор!

Спустя четырнадцать лет ректор сказал нам: «Хватит!» И мы никуда не пошли. Времена в нашей стране меняются с большой скоростью.

Пока мы орали на сцене актового зала, который назывался Красным, разучивая песню, на балюстраде большого холла перед ним группа лучших специалистов по выклеиванию из ватмана макетов трудилась над нашей декорацией. Как сорок греческих полисов спорили, в каком из них родился Гомер, так и замысел нашего сценического оформления имеет слишком много авторов. Но если вы читали предыдущий исторический экскурс, то скорее всего такая идея могла прийти в голову Мише Папкову.

Мы собирались выйти на сцену в «домашнем задании», неся в руках, как трубу, архитектурную колонну с базой, капителью и даже каннелюрами [3]. Конечно, без энтазиса [4], но и так наше сооружение выглядело внушительно. Мы выстраивались в линейку, человек двенадцать, и каждый держал кусок белоснежной колонны размером не меньше полуметра. Потом во время выступления колонна распадалась. Мы расставляли ее части на сцене произвольно, и получалась декорация, напоминающая развалины античного города.

В отличие от других команд, где месткомы содержали своих остроумцев вплоть до того, что шили им костюмы, все, что мы получили от родного профбюро, – это материальную помощь в размере десяти рублей, выписанных на Олю Зачетову, и столько же на Витю Проклова как на нуждающихся студентов (что само по себе по отношению к Вите было смешно). На эти двадцать рублей мы купили ватман для колонны.

Спустя сорок лет Клипин меня уверял, что выкройку для частей колонны придумал именно он. Пространственно действительно получилась довольно сложная конструкция. Мы долго вспоминали, как сумели довезти ее до Телетеатра, где проходила игра. Наконец главная по выклеиванию Лена Овсянникова, внучка академика архитектуры Виноградова, с которым советовался еще Ленин, сказала, что в Телетеатр мы отвезли только заготовки, а фрагменты склеивали уже за кулисами.

За день до игры нас вызвали на так называемый тракт, то есть на генеральную репетицию. Мы встали перед камерами и запели. Я с подачи Рословой, иными словами после ее пинков, тоже успешно заголосил. КВН всегда снимали одни и те же операторы. Я, еще околачиваясь в бакинской команде, с ними познакомился, – два Олега. Тогда двух вполне хватало, сейчас, думаю, работают камер двенадцать. Одного Олега мы называли «черненький», он был помоложе, брюнет с орлиным профилем. Другой Олег – «маленький», хотя «маленький» был старше «черненького». Пою я себе и пою, как вдруг вижу, что Олег «маленький» в истерике сползает по штативу на пол. Тогда под камерами стояли мощные колоннообразные, но на колесиках, опоры. Точнее назвать их станинами. Олег почти лежит на полу и корчится, и тут я понимаю, что пою один. Оказывается, все мои товарищи договорились и в какой-то момент замолчали… А я не только продолжал петь, но еще и очень старался. Но чем сильнее я старался, то есть чем громче «пел», тем фальшивее у меня получалось. Режиссер Белла Исидоровна спросила: «Вы специально это подготовили как номер?» Но я гордо отказался от возможности стать знаменитым на всю страну. Честь, я считал, дороже. Зегалю я сказал все, что о нем думаю. Он клялся, что это не он придумал, но в глаза, гад, не смотрел.