Доктора флота - Евсей Баренбойм

Он сам наладил систему, вставил Якимову тонкие катетеры в нос, ввел в вену полкубика строфантина, усадил рядом с койкой сестру. Прошло несколько часов. За это время начальник терапевтического отделения показала ему пятерых тяжело больных, покормила настоящим борщом со свежим хлебом. После вкусного сытного борща Черняев почувствовал себя нехорошо — закружилась голова, появилась дурнота, слабость. Он лег в ординаторской на кушетку и долго лежал неподвижно. Поздно вечером Черняев снова тихонько вошел в палату. Теперь Якимов дышал ровнее, лицо его чуть порозовело, мокрота при кашле стала желтой, вязкой. Он снова прослушал летчика. Хрипы в нижних отделах стали влажными, как при пневмонии. Отек легких больше пока не угрожал.

— Что мне ответить командующему? — спросил, прощаясь, начальник госпиталя.

— Сейчас ему чуть лучше. Надо ждать. И не спешить отправлять дальше. Я записал все рекомендации в историю болезни.

Та же санитарная машина повезла их вдогонку первому эшелону Академии. Опять ее подбрасывало вверх, швыряло в ямы, и Александр Васильевич ворчал, ругал шофера:

— Варвар. Вурдалак. С тобой не то, что раненого, здорового не довезешь.

По дороге они настигли кучку бредущих по морозу курсантов. Спасаясь от колючего встречного ветра, ребята подняли воротники шинелей, опустили уши на шапках. У одного голова была повязана полотенцем на манер чалмы. На спинах белели вещевые мешки.

— Остановите! — Черняев сильно застучал шоферу. Едва «санитарка» остановилась, обогнав группу метров на сто, Александр Серафимович отворил дверцу, закричал: — Быстрей в машину, молодые люди!

— Нельзя всех, товарищ профессор, — взмолился шофер. — Рессоры лопнут, что я делать буду? Да и мотор не потянет.

— Прекратите разговоры, товарищ водитель, — с неожиданной строгостью оборвал шофера Черняев. И Мызников подивился, увидев мямлистого, как он считал, Александра Серафимовича в новом качестве. — Я старший машины и приказываю взять всех. Рассаживайтесь потеснее.

Среди мгновенно забравшихся в машину курсантов, еще не успевших опомниться от внезапно привалившей удачи, Александр Серафимович узнал Мишу Зайцева и Пашу Щекина. Последние месяцы эти два первокурсника были частыми гостями в его квартире. Девчонки перед их приходом буквально балдели от волнения. То, что они ждут мальчиков, было видно невооруженным глазом. В квартире торопливо наводился порядок, убирались в шкаф вещи, разбросанные по всем комнатам, предметы туалета. Стараясь оттеснить друг друга, они вертелись возле большого старинного зеркала в прихожей, а отца под любым предлогом пытались выпроводить из дома. «Кто знает, может, зятьями станут», — подумал он, бросая взгляды то на Мишу, то на Пашу. Против Миши он ничего но имеет — способный мальчик, сын его друга, а вот Паша чем-то внушает смутное беспокойство.

— А вы, молодой человек, почему в такой мороз оказались без шапки? — спросил Черняев у Васятки.

— Он едва не утонул в полынье, товарищ военврач первого ранга, — объяснил Миша. Дома он называл Черняева по старой привычке «дядя Саша», но сейчас не хотел подчеркивать близкое знакомство с профессором. — Провалился в воду. Но мешок с книгами не бросил.

— И как? Обошлось? — заботливо поинтересовался Черняев, подумав, что на долю этих желторотых мальчишек уже выпало немало испытаний. — Жара не чувствуете?

— Ничо не чувствую, — улыбнулся Васятка и посмотрел на профессора. — Скоко на охоте всяких случаев с батей бывало, а хвоста не откинули, не хворали даже.

«Хвоста не откинули», — повторил про себя Черняев и засмеялся, прикрыв рот рукой. Вероятно, это тот самый приехавший с далекого Севера юноша, о котором неоднократно рассказывал в его доме Миша. Незаметно, стараясь не привлекать внимания, Александр Серафимович взглянул на парня: типичный северянин. А подбородок массивный, тяжелый несомненно свидетельствует о силе характера.

— Рессоры лопнут, с меня начальник госпиталя голову снимет, — продолжал ворчать шофер, — Где я новые достану?

— А ты не несись как на пожар, — прервал его стенания Мызников. Он ехал в кабине и чувствовал себя командором. — Езжай медленней. И не обсуждай полученное приказание.

Шофер вздохнул, едва слышно матюкнулся и умолк.

Из писем Миши Зайцева к себе.

1 декабря.

Какой уж раз задумываюсь над тем, зачем пишу эти письма. Ведь часто нет ни сил, ни желания. Вероятно, надеюсь, что мои письма когда-нибудь (может быть, через сотню лет!) будут прочтены и станут историческим документом как свидетельство очевидца. Прошло уже несколько суток после перехода Ладоги, но события той жуткой ночи до сих пор стоят перед моими глазами. Теперь я понимаю, что эвакуация была организована плохо. Проводников не было, и мы часто сбивались с дороги. В Кобоне никто толком не знает, сколько километров до ближайшей железнодорожной станции Ефимовская. Одни говорят — двести, другие — все четыреста. Идти предстоит самостоятельно, по преимуществу пешком. В больших селах, где есть продпункты, получаем продукты. Выдают на день двести граммов хлеба, десять граммов сахара и тарелку горохового супа. Торговыми операциями занимаются самые ловкие — Степан Ковтун и Паша Щекин. Степан хозяйственный, а Пашка нахальный. Это сочетание в данных условиях наиболее выгодное.

3 декабря.

Сегодня нам повезло — остановили попутную грузовую машину и ангел в облике старшины крикнул хриплым божественным голосом:

— Быстро в кузов, такую мать, пока не раздумал!

Проехали почти сорок километров. Конечно, быстро. Но сидеть в открытом кузове при двадцатиградусном морозе в хромовых ботиночках на ледяном ветру — удовольствие малое. Я обморозил щеку и ноги. Алексей и Пашка — щеки и подбородок. Один Васятка ничего не отморозил. Очень пригодились одеяла, лежавшие в вещевых мешках. Закутались в них с головы до пят. Ночевали в деревне Волкове. Изба, в которую мы постучались вдесятером, переполнена эвакуированными.

— Пусти, хозяйка, переночевать, — попросил Пашка. — Не откажи, христа ради.

— А чего ж, входите, — радушно сказала еще не старая женщина. — Ночлега с собой никто не носит.

5 декабря.

За день прошли по морозу километров тридцать. Замерзли, измучились. Решили заночевать в деревне Гричино. Хозяин дома известный на всю округу часовых дел мастер. У него три дочери. Девчонки принесли от соседей гитару, и Пашка пел им романсы Вертинского. Они слушали его, окаменев от восторга, просили петь еще и еще, а потом тайком от отца притащили хлеба и картофельных лепешек. До глубокой ночи Пашка учил девиц танцевать модный танец «Линда». Я и Васятка спали. Вообще Пашка и Степан в дороге — незаменимые коммерсанты и добытчики. Благодаря их торгово-обменным операциям мы относительно прилично питаемся, хотя чувство постоянного голода не проходит ни днем, ни ночью.

9 декабря.

Урра! Виват! На здар! Нех жие! Мы, наконец, добрались до рая, до земли обетованной, до долгожданной, столько раз снившейся нам железнодорожной станции Ефимовская! Еще вчера до нее оставалось целых сто двадцать километров, четыре дня изнурительного пути по морозу, но свершилось чудо святого Иоргена — нас догнала санитарная машина, в которой ехали профессора Черняев и Мызников. Неподалеку от Кобоны она сломалась и простояла четыре дня в ремонте. Не будь этой аварии, она догнала бы нас намного раньше.

В моем воображении долгожданная Ефимовская рисовалась белым прекрасным городом, где в каждом доме продпункт, где на улицах стоят стойкие запахи горохового супа и сваренной из концентратов пшенной каши, а на железнодорожных путях пыхтит ожидающий нас состав теплушек. Дальше этих мечтаний моя фантазия не шла. Даже в мыслях не появлялось пирожных или куриных яиц. Казалось, я напрочь забыл их вкус и запах. Сейчас я убежден, что нет ничего лучше ржаного сухаря, кружки кипятка с кусочком рафинада и монотонного перестука вагонных колес.

Но жизнь, как это обычно бывает, не поспевает даже за по-военному робким и скромным воображением. Ефимовская оказалась маленькой заштатной станцией, наполовину заваленной снегом, нафаршированной людьми, лошадьми, оглашаемой паровозными гудками. Начался снегопад. Вокзал, деревянные киоски, трансформаторную будку мгновенно запахнуло рыхло-белой завесой.

Вчера Япония объявила войну Англии и США, Англия — Финляндии, Венгрии и Румынии. Воюет уже почти весь мир. Кроме Швейцарии, Турции, Швеции и еще нескольких стран. Действительно, мировая бойня.

19 декабря.

Стоим на станции Тарья. Поезд движется медленно. Подолгу ждем на станциях или просто в открытом поле, пропуская эшелоны. Наконец, стало известно, что конечный пункт эвакуации Академии город Киров, бывшая Вятка. Я мало что о нем знаю. Помню, что это древний город, построенный чуть ли не в двенадцатом веке и названный поначалу Хлыновым. Он был местом ссылки и, кажется, в нем жили Герцен и Салтыков-Щедрин. На остановках идет бойкий товарообмен. Деньги не в почете. Их берут неохотно. Хлеб меняют на махорку, махорку на сахар, сахар на водку. Буханка хлеба стоит семьдесят пять рублей. Пашка Щекин в продовольственном аттестате к нашему числу десять добавил цифру один и на сто одного человека получил селедку. Хозяйственный, но честный Степан остальные продукты брать не разрешил. А селедку взяли. В этих далеких от моря краях женщины охотно меняют ее на хлеб и курево.