Пятьдесят оттенков любви. Свадьба и развод по-русски - Ляля Брик

— Я не знаю, что мне делать, — простонала она. — Ты просто подонок, извращенец. Эксгибиционист, — пригвоздила она его недавно вспомненным научным термином.

— Никакой я не эксгибиционист, просто я не вижу ничего страшного, если кто-то видит, как я занимаюсь любовью.

— И тебе нисколечко это не неприятно? — с какой-то странной надеждой на положительный ответ спросила Катя.

— Ты все-таки странная женщина, Катя, — вздохнул Артур. — Иногда мне кажется, что ты уже освободилась от своей заскорузлости, но затем что-то всякий раз происходит и оказывается, что ты полна ею как и прежде, как кадка дождевой водой после ливня.

— Да, прости, но я такая, какая есть.

— Да, нет, ты вовсе не такая, на самом деле ты очень свободная и раскованная, и когда ты забываешь о том, что вся переполнена предрассудками, то даже я удивляюсь твоей раскрепощенности. А потом… Не понимаю, чего ты так сегодня смутилась. Ну, увидел Павел, как мы занимались любовью. Что ж из того, от тебя что-то убыло, ты потеряла в весе или меньше стало денег? Каждый день ты три раза идешь в столовую и там ешь при всех и ничего…

— Тоже мне, сравнил, — презрительно фыркнула Катя, — это совсем разные вещи.

— Но чем же они разные? И то, и другое — физиологические акты. Только представь себе зримо, думаешь, это очень красиво — смотреть, как ты засовываешь в рот куски пищи, пережевываешь ее, причмокиваешь, пачкаешь рот едой, потом вытираешь его салфеткой. Ничего приятного в этом нет. Только ты привыкла считать, что это не является неприличным. А есть вещи, которые ты считаешь недопустимыми делать прилюдно. Хотя ничего особенного в них нет. Это окружающие тебя идиоты внушили с детства, что заниматься любовью надо в полном уединении. А есть народы, которые занимаются любовью открыто. И все считают это нормальным.

— Но они же дикари.

— Почему они дикари, а не мы? По-моему, дикость — это как раз скрывать то, что естественно, то, о чем все знают. Помню, меня в детстве поразило одно обстоятельство: почему на пляже все спокойно расхаживают в трусах, а как только уйдут с него, так сразу же напяливают на себя кучу одежды? И если ты через пять минут застукаешь этого же человека где-нибудь в исподнем, то он страшно смутится. Я никак не мог постигнуть такого странного непоследовательного поведения взрослых: если в одном месте не стыдно ходить полуголым, то почему в другом месте за это могут посадить в кутузку? И долго не мог уразуметь, в чем тут дело, пока не осознал того простого факта, что мы все — рабы условностей. А условность — это как цепи, которые в одних местах можно снимать почти полностью, а в других — надо одевать весь комплект целиком, да еще звенеть ими как можно громче.

— Получается, ты за то, чтобы все занимались бы любовью где попало?

— Вовсе нет, мне нравится заниматься любовью с тобой в этом замечательном номере. И я вовсе не жажду иметь никаких свидетелей. Зачем они мне нужны, если мне хорошо и без них? Но если вдруг кто-то увидит — на здоровье, пусть порадуется за нас. На самом деле, все это не имеет никакого значения. Твой мозг перегружен фантомами, они постоянно диктуют тебе твое поведение. Выброси их к чертовой матери как можно скорее из головы, как из ведра помои. На самом деле то, что кто-то случайно увидел, как ты занималась любовью, тебя не должно совершенно смущать, более того, тебе на это должно быть просто наплевать. Ты получила наслаждение — и это главное. Но этот фантом заставляет тебя мучиться, стыдиться самой себя. Вспомни, от скольких фантомов ты уже избавилась за эти дни? Настала очередь разделаться с еще одним.

— Но как? — спросила почти побежденная Катя.

— Давай завтра пригласим Павла, и пусть он посмотрит, как мы занимаемся любовью.

— Ты с ума сошел! — слетел с губ Кати громкий вопль.

— Вот видишь, фантом не желает от тебя уходить. Он вцепился в тебя, как клещ, и держит тебя в заложниках.

Несколько минут в комнате властвовала тишина. Через открытое окно не врывались никакие звуки; и город и море со всеми своими обитателями спали крепким сном.

— Хорошо, я согласна, — вдруг едва слышно прошелестел голос Кати.

Утром, едва проснувшись, она сразу же попала в шершавые объятия тревоги. Одна и та же мысль о том, какое испытание ей сегодня предстоит, словно назойливая муха, постоянно жужжала в голове, не позволяла расслабиться ни на миг. Зачем она согласилась, что заставило ее пойти на этот безумный шаг?

Она посмотрела на спящего Артура, равномерно гоняющего через нос потоки воздуха, и тоже выпустила из себя тяжелый ком вздоха. Какого странного человека все же послала ей судьба… Она, так и не может определить, как же ей к нему относиться? Порой он вызывает в ней прилив такого горячего упоительного чувства, что она готова отдать ему всю себя целиком, а порой ей просто невероятно хочется — вот как сейчас — вонзить в его голую грудь всю обойму своих десяти остро наточенных коготков.

Артур продолжал негромко, но очень равномерно, словно метроном, сопеть, а Катя все никак не могла определить, что же ей делать? То она твердо решала, что никакого представления давать не будет, то вдруг передумывала — если она не пойдет на это, значит, ей никогда не бывать свободным человеком.

Но вот зачем ей свобода — это был тот вопрос, который также не давал покоя. Что она будет делать с этим экзотическим блюдом, как часто и с какой приправой употреблять? Будет вести такую же жизнь, как Зина? Но об этом даже помыслить страшно, не то, что уж претворить все это на практике. Да ей это и совсем не хочется. Но и отступить она тоже уже не может. Но почему не может — ей самой не совсем понятно. Но она всем своим нутром ощущает: обратной дороги для нее нет, путь в прежнее существование отрезан, как телефонный провод, связывающий ее с прошлым. А вот куда ведет ее новая дорога — это еще более непонятно нежели то, что случилось с ней за эти удивительные дни.

Внезапно ею овладело раздражение. Она тут мучается, словно принц Гамлет, от неразрешимых противоречий, а тот, кто бросил ее в этот омут неопределенности, словно младенец после того, как ему дали грудь, спит безмятежным сном. В сердцах она сдернула с младенца одеяло, явив миру ничем незащищенную мужскую плоть. Невольно ее взгляд притянул пенис Артура. Как и его хозяин, он еще не проснулся и лежал сморщенный и безвольный. Она вложила его в свою ладонь и тут же ощутила, как что-то зашевелилось в нем, как какие-то электрические импульсы стали пробегать по нему, словно по включенному в сеть прибору, как начал крепнуть и напрягаться еще секунду назад вялый и безжизненный ствол. А еще через мгновение она уже оказалась под Артуром. Его жадные губы стали лакомиться темными маслинами, мгновенно выросшими на плодородной почве кончиках ее грудей, затем они пустились в длительный каботаж по лагуне ее влагалища, приставая то к одной бухточке, то к другой. Катя почти моментально, словно сосуд, поставленный под мощную струю, наполнилась до краев горячей лавой желания. Артур, чутко уловив ее состояние, смело и быстро направил свой член в узкое и темное ущелье. Теплые волны удовольствия, как обычно, носились по ней, как ураганы по морским просторам, и все же на этот раз их прилив был не таким обильным; предстоящий экзамен на приверженность к свободе не давал ей покоя и мешал целиком сосредоточиться на акте любви.