Маримба! - Наталия Терентьева

– Мам, почему она уехала?

– Слишком гордая, слишком зеленоглазая оказалась наша Шурочка…

– Не захотела быть начальницей помойки, да, мам?

– Не захотела.

– А как же любовь, мам? Они же с Саней любили друг друга.

Я посмотрела на Катьку. Моя Катя выросла. Этим летом по душам поговорила с Гончаровым – о том, как хорошо всю жизнь лежать и мечтать, мечтать… падала со своих садовых качелей от хохота, читая «Мертвые души» (кто бы подумал, что книжка такая смешная), сопела над размышлениями юного Лермонтова о жизни, судьбе, одиночестве…

– Любила-разлюбила, так бывает, ты же знаешь.

– Знаю, – серьезно кивнула Катька. – Я же разлюбила Цепеллина, вот и Шурочка…

– Ну конечно! И я Данилевского! Вот какие мы теперь свободные и счастливые девушки.

Катька покосилась на меня.

– Как-то ты это сказала…

– Как?

– Неискренне! Мам, вот знаешь, мне всегда очень обидно, когда ты говоришь об одиночестве! А я? Что, лучше бы у тебя был Данилевский, а меня бы не было?

Я крепко обняла Катьку.

– Нет, конечно. Смотри, как вытянулась наша голубая елочка. Ветка стала верхушкой, вместо сломанной…

– Мам, ты разговор не уводи.

– Ты о чем хочешь поговорить?

Катька немного растерялась.

– О любви… И о жизни… О Шурочке…

– Хорошо. Жила-была Шурочка. Работала на ферме. Была маленькой, фигуристой и зеленоглазой… Осеменяла быков, огромных, черных, страшных. И совсем их не боялась. А они ее боялись. Как увидят Шурочку – в кучу собьются, жалобно мычат…

Катька вздохнула.

– Ну ясно. Серьезно со мной разговаривать не будешь.

Я поцеловала Катьку в загорелую щечку.

– Самый что ни на есть серьезный разговор. Сказка про быка и Шурочку.

Катька засмеялась.

– Мам, ты такой интересный художник, знаешь! Ты мне даже больше Конан-Дойля иногда нравишься!

– О, вот это поворот! – теперь уже засмеялась я. – Так что, продолжим про любовь, одиночество и воспитание быков?

– Продолжим. Только давай, чтобы в конце все хорошо было, ладно? Даже если она одна останется, чтобы не плакала, хорошо?

Я кивнула.

– Конечно. Главное, чтобы в конце не плакала. Вышла бы утром на свой большой огород, встала бы руки в боки, огляделась, улыбнулась… Вокруг поля-перелески, бескрайние дали… Так и напишем, да?

– Да. И еще напиши, мам… – Катька вздохнула, – что Саня музыку включает громко не потому, что он под нее пиво пьет и танцует с какими-то деревенскими шалавами, а чтобы никто не слышал, как он о Шурочке плачет. Хорошо? Вот так напиши, всем понравится.

– Мораль сей басни…? – стараясь сохранять серьез, продолжила я.

– Не надо морали, мам! Просто опиши, как Саня вечером окно открыл, посмотрел на свой огород, на ржавые цветы, музыку включил… там, знаешь, что у него обычно звучит… «Я иду такая вся – на сердце рана…»

– А Шурочка тем временем улыбается, да? Просторы, соловьи поют, капуста в огороде наливается, розы оплели весь домик, рядом козочка пасется, курочки бегают…

– Конечно! Так будет справедливо. Ведь можно, чтобы хотя бы в сказках все так было, правда, мам?

– На то они и сказки, дочка. Можно, конечно. Как нарисуем, так и будет.

Пираньи

Жизнь – не для того, чтобы ждать, когда стихнет ливень. Она для того, чтобы научиться танцевать под дождем.

Худая девушка, уже не очень юная, шагнула к заведующей, задев меня сильно выпирающим животом, и требовательно заговорила:

– Чего вы тянете-то? Стимуляцию когда делать будем?

Я посторонилась, а девушка без улыбки добавила:

– Блин! – и, покачиваясь на мосластых голых ногах, торчащих из-под байкового бардового халата, исподлобья посмотрела на дородную заведующую обсервационным отделением роддома.

В это отделение попадают те, кому рожать в обычном потоке опасно. Из-за количества предыдущих абортов, из-за слишком юного или, наоборот, зрелого возраста, из-за наследственной патологии, а также просто платно и по знакомству.

Заведующая устало махнула на нее рукой:

– Иди, Селедкина, иди! Не маячь тут! Хватит уже!

Я не успела поразиться неожиданной грубости дружелюбной и обходительной заведующей, как девушка с забавной фамилией, вполне подходящей ее слегка выкаченным глазам и длинноватому рту, ответила:

– Отсвети-илась! Запахни-ись! – И пошла, переваливаясь, по коридору.

Я стала соображать, что же она такое сказала, а заведующая покачала головой:

– Вот дура-то! Ведь рожать у кого-то из нас будет, а со всеми уже перелаялась!

– Боится, наверно, тоже уже возраст, да?

– У кого, у Селедкиной? Возраст, только в обратную сторону. Как думаете, ей сколько?

– Двадцать… пять, – сбросила я года три.

– Семнадцать! Будет.

– Настрадалась, значит, в жизни уже… – неуверенно предположила я.

– Это уж точно, – невесело усмехнулась заведующая. – Настрадалась так уж настрадалась наша Селедкина! Ладно, идите, сейчас вам капельницу с витаминчиками поставим, чтоб к утру мы с вами были как новенькие, – и вперед!

Заведующая хотела, конечно, сказать – «как молоденькие», но пожалела меня, на медицинском языке – «старородящую». Мужчины, слыша это слово, поеживались:

– Да ладно, что уж ты так про себя! Ты еще нормальная, с виду…

Не понимали, что такое первые поздние роды. А рожавшие женщины спокойно говорили:

– Да ладно! И в сорок три рожают… Одна вон недавно двойню в сорок пять сама родила… правда, в Финляндии, с анестезией…

Мне поставили капельницу, а дальше все пошло, как в сказке. Не зря я почти тридцать лет ждала своей великой любви. Не зря я еще пять лет жила только этой любовью, не замечая, какое время года за окном.

Роды мои описаны в учебнике по акушерству и гинекологии в главе «Классические роды». То есть такие, каких почти не бывает. Без отклонений, без патологий, срывов, стимуляции и анестезии. С криками, равномерными схватками, грубыми терпеливыми акушерками и равнодушно-умелыми врачами. И прекрасной девочкой, которая ровно через восемь часов после первой боли в пояснице появилась на свет и возмущенно, не очень громко произнесла:

– Кря-кря!..

Именно так заплакала Катя. Девочка… Вместо сыночка, которого я ждала сорок недель и один день и еще пять лет до этого – после того, как будущий папа однажды мечтательно сказал:

– Вот кто мне сына родит…

Правда, что будет дальше, он не уточнил, но мне это казалось очевидным. Вот я и выносила богатыря. Женского рода. Пятьдесят четыре сантиметра, весом четыре шестьсот, с длинными черными волосиками, с каштановыми бровками, пушистыми ресничками и глазками-вишенками.

– Врешь ты все! Ты знала, что будет девочка! – заявил мне тот, кого я ждала, прощала, в кого верила и кому пошла звонить, опираясь на стеночку, через сорок минут после родов. – Врешь ты все! Вообще все врешь! Я не знаю, кто отец этого ребенка! Пока, я занят! – сказал – как отрезал – папа моей девочки. Я его знала всего семь лет и не успела еще понять, что он будет много отрезать, собирать снова, ломать, разбрасывать, жалеть о брошенном – и не раз. Что жизнь для него как игра в куличики. Ведь все можно быстренько сломать и снова построить – разве нет? Песка много, наиграемся…

Девочку свою я на скорую руку окрестила Азер Иваныч – уж больно нерусской показалась она мне в первый день своей жизни.

Оказывается, многие новорожденные малыши вообще очень нерусские на вид. Глаза, как у китайцев, еще плохо открыты, кожа с родовой смуглостью, которая быстро проходит, волосы, у кого они есть, растут низко на лбу…

Я с трудом вернулась в палату, с помощью отругавших меня акушерок и медсестер, и еще не знала, что там впереди. Но все равно стала плакать. От слабости, от ощущения, что Егор только что сказал мне что-то совсем не то, от бессилия и еще оттого, что у меня закончилась вся телефонная карточка, пока я пыталась рассказать ему, как же замечательно я рожала. А больше денег – на карточку – у меня не было. Собираясь в роддом, я плохо все продумала и взяла только ровную сумму отблагодарить врача и акушерок и несколько растворимых супов. Страшно волновалась, боялась родов, боялась, что начнутся раньше, ночью, что не успею доехать… И о прозе жизни не думала.

Что такое «телефонная карточка»? Я не знаю. Не помню. Так сказано в письме, которое я сочинила в роддоме. Начала его писать отцу только что родившейся девочки, и как-то незаметно стала обращаться к самой себе. «Не плачь, у тебя все будет хорошо! – обещала я себе много лет назад. – Посмотри, какая большая и красивая девочка у тебя родилась!». И в этом письме дальше написано: «…потому что у меня кончилась телефонная карточка». Мобильных телефонов еще почти ни у кого не было. А за две копейки уже давно нельзя было позвонить. Не помню про карточку. Но помню счастье, невероятное, огромное, захлестывающее, переливающееся через край.

Открылась полупрозрачная дверь в палату на двоих, где я оказалась после родов, и медсестра в голубом костюме, похожем на пижаму, легко скинула мне на подушку завернутое в пододеяльник смуглое, румяное, очень серьезное существо. Оно хлопало глазами и, как мне показалось, смущенно и гордо посматривало на меня. Не мимо, не двумя глазами в разные стороны, а прямо на меня.