Музыка моего сердца - Лев Рубинштейн

Гретнер был одним из учителей Сони.

— Ах, вот как… Но из этого ещё ничего не следует.

— Я прекрасно знаю мама́! У неё третий день болит голова!

— Вот именно, — сказал Клод, — она расстроилась из-за глупого поступка Гретнера. Мадам Боннэ здесь совершенно ни при чём, и мы с вами тоже. Но надо учиться!

— Клод! И вы! И вы тоже твердите мне, что я должна учиться, учиться, учиться, как будто я родилась в бедной семье и должна зарабатывать на пропитание! Но я не собираюсь работать!

— А что вы собираетесь делать?

— Я собираюсь выйти за вас замуж, и мы уедем в Париж и будем каждый день кататься верхом в Булонском лесу, а по вечерам вы будете давать концерты, а я буду посылать на эстраду таинственные венки с русскими буквами: «С. ф. — М»… И об этом напишут в газетах!

— Я бы не сказал, что это слишком серьёзные намерения, — заметил Клод.

— Вы всегда смеётесь! У вас нет ничего святого! Я так не могу! Я брошусь в Москву-реку, и вы будете рыдать над моим чёрным гробом! Вы будете в чёрном костюме с крепом на рукаве! Мама тоже, но будет поздно, поздно…

Соня решительно поднялась, схватила хлыстик и зашагала по полянке.

— Подождите! — крикнул Клод. — Куда вы? Постойте!..

— Филька ждёт меня с лошадьми на опушке, — пренебрежительно сказала Соня и исчезла.

Через несколько минут вдали послышался отчаянный галоп двух коней. Несмотря на запрещение мама́, Соня ездила только галопом.

— О боже мой! — пробормотал Клод и снова лёг на спину.

Но движения облаков уже не было. В рамке сучьев висел серый полог, на котором движение постепенно замирало, таяло, прекращалось. В лесу слышался треск и шорох, точно там бродила в глубокой думе сероглазая русская осень.

Два года тому назад, в 1880 году, студент консерватории Клод Дебюсси получил предложение поехать в Россию.

Студент был беден, зарабатывал уроками и не получал никакой помощи от родителей.

Отец его был чиновником. Он делил весь свет на две неравных части: он, мсье Дебюсси, и всё прочее…

Дома у отца был особый стол. Дети ели жареный картофель и запивали молоком, в то время как отец поедал утку с яблоками и милостиво угощал жену вином.

Когда мадам Дебюсси жаловалась мужу на строптивый характер Клода, мсье Дебюсси-старший приглаживал усы и отвечал с усмешкой:

— Моя власть не простирается на артистов. Если б он был обыкновенным человеком, я проучил бы его линейкой. Но он музыкант, и даже, кажется, гений… Управляйся с ним сама.

Поэтому Клод обрадовался, узнав, что ему предлагают быть учителем музыки в сказочно богатой русской семье.

Россия представлялась Клоду в виде засыпанной снегом страны, где бородатые казаки в «астраханских шапках» скачут по улицам, не обращая внимания на ужасающий мороз, пощёлкивают кнутами, едят икру и пьют чай из самоваров, украшенных кренделями.

О русской музыке он имел смутное представление. В консерватории говорили, что русские композиторы пишут что-то невразумительное, нарушающее все законы гармонии и композиции.

А впрочем, русские теперь в моде и хорошо относятся к французам, так что от выгодного места отказываться не стоит.

Клод получил письмо от секретаря мадам фон Мекк, деньги за месяц вперёд и билет 1-го класса от Парижа до Швейцарии, где в это время находилась нанимательница.

Дебюсси прибыл в Швейцарию. Мадам фон Мекк приняла его на террасе своего дома, в Интерлакене. На ней было чёрное, застёгнутое до горла платье из тафты и белая кашемировая шаль, в которую она нервно куталась, хотя день был тёплый. Она сидела в качалке выпрямившись, словно аршин проглотила, но не смотрела на собеседника. У ног её лежала огромная собака. Мадам проводила целые дни на террасе в обществе собаки и любовалась снежной вершиной Юнгфрау, отражающейся в озере.

— Вы ученик мсье Мармонтеля, — сказала она, — и он дал вам лестную рекомендацию. Я не в восторге от Парижской консерватории. Она готовит не пианистов, а фортепианных акробатов. Надеюсь, что вы не в этом роде.

— Но, мадам…

— Что вы знаете о мсье Чайковском?

Дебюсси густо покраснел.

— У нас ещё не проходили русскую музыку, — смущённо проговорил он.

— Очень жаль. Имейте в виду, что в нашем доме день, прошедший без музыки Чайковского, считается потерянным. Вам придётся познакомиться с его творчеством. Завтра утром вы дадите первый урок моей дочери Соне. Должна предупредить вас, что хотя ей ещё нет четырнадцати лет, она бесцеремонная особа и необыкновенно ловко уклоняется от занятий. Вы должны проявить твёрдость. Каждую неделю вы будете докладывать мне об её поведении и успехах. Благодарю вас.

Мадам нетерпеливо оглянулась. Из соседнего помещения раздались звуки скрипки и виолончели. Начался ежедневный послеполуденный концерт. Клод откланялся и покинул террасу.

У Надежды Филаретовны фон Мекк было одиннадцать детей и несчётное количество прислуги. Толпа горничных, курьеров, секретарей, поваров, гувернанток, учителей и лакеев кочевала вместе с семьёй из города в город, из страны в страну. То ехали в Италию, то направлялись во Францию, а оттуда поворачивали в Австрию, по дороге заезжая в Швейцарию. Вместе с семьёй ехали ковры, посуда, бельё, статуэтки, картины и пианино, а вместе с ним настройщики и нотные библиотекари.

Надежда Филаретовна не могла жить без музыки. Даже в пути ежедневный концерт был обязателен. У мадам было собственное трио — скрипач Пахульский, ученик Чайковского по Московской консерватории, и виолончелист Данильченко. Место за фортепиано занял Дебюсси.

Россия оказалась не слишком холодной и очень красочной. Люди были гораздо приветливее, хотя и медлительнее, чем парижане. Расстояния были огромны, пейзажи ничем не ограничены. Казаков Дебюсси нигде не встретил.

В самой семье фон Мекк, несмотря на строгости хозяйки, господствовал полный произвол. Дети делали что хотели. По ночам братья Сони, Александр и Николай, в одних ночных рубашках устраивали представления и изображали в лицах всех знакомых и встречных.

Молодой парижанин с упрямым лбом и мечтательными глазами быстро нашёл своё место в этой шумливой компании. Он преуморительно представлял Гуно и Массне, показывал, как ложится спать Пахульский и как чешется кучер Тарас. Он называл людей не именами, а кличками. Учитель Александра и Николая был назван «гиппопотамом в отпуске». Гувернантка Сони, мадам Боннэ, получила титул «привидения в пенсне», Пахульского называли «скрипичным ключом», а Данильченко — «бородкой на подставке». Соня покатывалась с хохоту, глядя, как её «господин учитель» изображает Данильченко испуганно крадущимся за рюмкой водки к служебному буфету.

Сам Дебюсси был прозван «кипучим Ашилем». Надежда Филаретовна писала о нём Петру Ильичу Чайковскому: «Вообще он есть чистейшее парижское, так сказать, бульварное создание… Сочиняет он, впрочем, очень мило, но и тут чистый француз…»

«Бульварное создание» иногда позволяло себе садиться за клавиатуру в пять часов утра. Вокруг него было безлюдье и тишина. Лесистые холмы Подмосковья только начинали просыпаться. Тихо двигались воды. Чуть слышно шумел лес. Солнце долго всходило над полями.

— Странная музыка, — говорил Александр, прислушиваясь к переливчатым, диссонирующим аккордам рояля. — Неужели его так учил Мармонтель?

— Он блуждает по клавишам, — отвечал Николай, — и, знаешь, по-моему, это пейзажная музыка!

В этой музыке не было ничего знакомого. Строгий учитель Мармонтель, вероятно, нашёл бы, что это вообще не музыка, а только приготовление к ней. В ней были простор, ширина, громадные массы чистого воздуха и полное отсутствие сюжета. Дебюсси бродил по фортепиано.

Чайковский его поразил. Сыграв впервые с Надеждой Филаретовной на двух роялях Четвёртую симфонию Чайковского, он глубоко вздохнул и выпалил:

— Послушайте, да это лучше, чем у мсье Массне!

Надежда Филаретовна, которая могла играть Чайковского только со слезами на глазах, не выдержала и улыбнулась, что с ней бывало редко.

Четвёртую симфонию Дебюсси читал, как книгу, лёжа в постели.

Это было совсем не то, что так нравилось ему в Первой симфонии, — песни зимнего пути и задумчивой молодости, темы, пахнущие снегом и еловой хвоей, темы «отуманенного лунного лика», переходящие в конце в праздник.

Здесь, в Четвёртой, была трагедия. Голос рока и бури, скатывающийся вниз настойчивыми повторениями. На смену им пришли мечты, но их победил гордый и мрачный гимн судьбы. Во второй части потрясающая по искренности лирическая мелодия… Отрывистая, быстрая часть — скрипки, как балалайки, трубы военным маршем, — а далее, в финале, как широко разлившаяся в половодье река, несётся «Во поле берёзонька стояла»…

Николай объяснял Дебюсси, что это очень старая, может быть, языческая русская песня прощания девушки с беззаботной девичьей жизнью. Мелодия была полна поэзии. Да и разработана она была в оркестре с необыкновенной силой и страстью.