Том 3. Поэмы 1905-1922 - Велимир Хлебников

Пение первое

Вперед, шары земные!Я вьюгою очей…Вперед, шары земные!..

Пение второе

И если в «Харьковские птицы»,Кажется, Сушкина,Засох соловьиный долИ гром журавлей,А осень висит запятой,Вот, я иду к той,Чье греческое и странное руноПриглашает меня испить«Египетских ночей» ПушкинаХолодное вино.Две пары глаз – ночная и дневная,Две половины суток.День голубой, раб черной ночи.Вы тонете, то эти, то не те.И влага прихоти на дне мгновений сотки.Вы думали, прилежно вспоминая,Что был хорош Нерон, играяХриста как председателя чеки.Вы острова любви туземцы,В беседах молчаливых немцы.

<1920–1922>

Председатель чеки*

Пришел, смеется, берет дыму.Приходит вновь, опять смеется.Опять взял горку белых ружей для белооблачной пальбы.Дает чертеж, как предки с внукамиНесут законы умных правил, многоугольники судьбы.«Мне кажется, я склеенИз Иисуса и Нерона.Я оба сердца в себе знаю –И две души я сознаю.Приговорен я был к расстрелуЗа то, что смертных приговоровВ моей работе не нашли.Помощник смерти я плохой,И подпись, понимаете, мояСуровым росчерком чужие смерти не скрепляла, гвоздем для гроба не была.Но я любил пугать своих питомцев на допросе, чтобы дрожали их глаза.Я подданных до ужаса, бывало, доводилСухим отчетливым допросом.Когда он мысленно с семьей прощалсяИ уж видал себя в гробу,Я говорил отменно сухо:„Гражданин, свободны вы и можете идти“.И он, как заяц, отскочив, шептал невнятно и мял губами,Ко дверям пятился и – с лестницы стремглав, себе не веря,А там – бегом и на извозчика, в семью…Мой отпуск запоздал на месяц –Приходится лишь поздно вечером ходить».Молчит и синими глазами опять смеется и беретС беспечным хохотом в глазахСоветских дымов горсть изрядную.«До точки казни я не довожу,Но всех духовно выкупаю в смертиДуховной пыткою допроса.Душ смерти, знаете, полезно принять для тела и души.Да, быть распятым именем чекиИ на кресте повиснуть перед общественным судомЯ мог.Смотрите, я когда-то тайны чисел изучал,Я молод, мне лишь 22, я обучался строить железные мосты.Как правилен закон сынов и предков, – стройней железного моста.И как горит роскошная Москва!Здесь сходятся углы и здесь расходятся.Смотрите», – говорил, глаза холодные на небо подымая.Он жил вдвоем. Его жена была женой другого.Казалося, со стен Помпей богиней весны красивокудрой,Из гроба вышедши золы, сошла она,И черные остриженные кудри(Недавно она болела сыпняком),И греческой весны глаза, и хрупкое утонченное тело,Прозрачное, как воск, и пылкое лицоПленяли всех. Лишь самые суровыеЕе сурово звали «шкура» или «потаскушка».Она была женой сановника советского.В покое общем жили мы, в пять окон.По утрам я видел часто ласки нежные.Они лежали на полу, под черным овечьим тулупом.Вдруг подымалось одеяло на полу,И из него смотрела то черная, то голубая голова, чуть сонная.Порой у милой девы на коленях он головой безумною лежал,И на больного походила у юноши седая голова,Она же кудри золотые юноши рукою нежно гладила,Играя ими, перебирала бесконечно, смотря любовными глазами,И слезы, сияя, стояли в ее гордых от страсти, исчерна черных глазах.Порою целовалися при всех крепко и нежно, громко,И тогда, сливаясь головами, – он голубой и черная она, – на день и ночь,На обе суток половины оба походили, единое кольцо.И, легкую давая оплеуху, уходя, –«Сволочь ты моя, сволочь, сволочь ненаглядная»,–Целуя в белый лоб, словами нежными она его ласкала,Ероша белыми руками золотые перья на голове и лбу.Он нежно, грустно улыбался и, голову понуривши, сидел.Видал растущий ряд пощечин по обеим щекамИ звонкий поцелуй, как точка, пред уходом,И его насмешливый и грустный бесконечный взгляд.Два месяца назад он из-за нее стрелялся,Чтоб доказать, что не слабо, и пуля чуть задела сердце.Он на волос от смерти был, золотокудрый,Он кротко все терпел,И потом на нас бросал взгляд умного презренья, загадочно сухой и мертвый,Но вечно и прекрасно голубой,–Как кубок кем-то осушенный, взгляд начальника на подчиненных.Она же говорила: «Ну, бей меня, сволочь», – и щеку подставляла.Порою к сыну мать седая приходила,Седые волосы разбив дорогой.И те же глаза голубые, большие, и тот же безумный и синий огонь в них.Курила жадно, второпях ласкала сына, гладя по руке,Смеясь, шепча, и так же кудри гладилаС упреком счастья: «Ах ты, дурак мой, дурачок, совсем ты дуралей».И плакала порою торопливо, и вытирала синие счастливые глаза под белыми седыми волосами,Шепча подолгу наедине с сухим и грустным сыном.И бесконечной околицей он матери сознанье окружал.Врал без пощады про женино имение и богатство.Они в далекую дорогу собирались в теплушке, на польские окопы.Семь дней дороги.Как вор, скрываясь, выходил он по ночам, свой отпуск исчерпавИ сделав, кажется, два новых (печати были у него),И гордо говорил: «Меня чека чуть-чуть не задержала».Ее портнихи окружали и бесконечные часы.Как дело было, я не знаю, но каждый день торговля шлаЧасами золотыми через третьих лиц.Откуда и зачем, не знаю. Но это был живой сквозняк часов.Она вела веселую и щедрую торговлю.Но он, Нерон голубоглазый,Утонченною пыткой глаз голубых и блеском синих глазКазнивший старый мир, мучитель на допросеПочтенных толстых горожан,Ведь он же на кресте висел чеки!И кудри золотые рассыпалС большого лба на землю.Ведь он сошел на землю!Вмешался в ее грязи,На белом небе не сиял!Как мальчик чистенький, любимец папы,Смотреть пожар России он утро каждое ходил,Смотреть на мир пылающий и уходящий в нет:«Мы старый мир до основанья, а затем…»Смотреть на древнюю Москву, ее дворцы, торговли замки,Зажженные сегодняшним законом.Он вновь – знакомый всем мясокрылый Спаситель,Мясо красивое давший духовным гвоздям,В сукне казенного образца, в зеленом френче и обмотках, надсмешливый.А после бросает престол пробитых гвоздями рук,Чтоб в белой простыне с каймой багровой,Как римский царь, увенчанный цветами, со струнами в руке,Смотреть на пылающий Рим.Два голубых жестоких глазаНаклонились к тебе, Россия, как цветку, наслаждаясьЗапахом гари и дыма, багровыми струями пожараРоссии бар и помещиков, купцов.Он любит выйти на улицы пылающего мираИ сказать: «Хорошо».

В подвале за щитами решеткиЖили чеки усталые питомцы.Оттуда гнал прочь прохожих часовой,За броневым щитом усевшись.И к одному окну в урочный часКаждый день собачка белая и в черных пятнахСкулить и выть приходила к господину,Чтоб лаять жалобно у окон мрачного подвала.Мы оба шли.Она стояла здесь, закинув ухо,Подняв лапку, на трех ногах,И тревожно и страстно глядела в окно и лаяла тихо.Господин в подвале темном был.Тот город славился именем Саенки.Про него рассказывали, что он говорил,Что из всех яблок он любит только глазные.«И заказные», – добавлял, улыбаясь в усы.Дом чеки стоял на высоком утесе из глиныНа берегу глубокого оврагаИ задними окнами повернут к обрыву.Оттуда не доносилось стонов.Мертвых выбрасывали из окон в обрыв.Китайцы у готовых могил хоронили их.Ямы с нечистотами были нередко гробом,Гвоздь под ногтем – украшением мужчин.Замок чеки был в глухом концеБольшой улицы на окраине города,И мрачная слава окружала его. Замок смерти,Стоявший в конце улицы с красивым именем писателя,К нему было применимо: молчание о нем сильнее слов.«Как вам нравится Саенко?» –Беспечно открыв голубые глаза,Спросил председатель чеки.

1921